Преступник
Переступаю любовь и коварство отчизны,
Все свое контрабандой в чужой монастырь заношу.
Посох – смычок заразительного экстремизма –
Осязает подшитый блуждающей блажью маршрут.
Стальным соловьем заливается рупор имперский.
Белых ворон вдалеке лебединая песнь.
В «Тайную вечерю» на знаменитейшей фреске
Вхожу, чтобы переиначить духовную взвесь.
Самую суть верноподданных догм и канонов
Отдаю трудовому оккамовскому ножу,
Выворачиваю наизнанку гербы, эталоны,
Их неприглядности мировоззрению преподношу.
Превышаю лимиты и скорости самопознанья,
Клином Ничто выбиваю ничтожности клин.
На истом пути бесконечного предначертанья
Мелькают сезонные пятна условных кончин.
Меж готических шпилей бушуют святые интриги,
Форс-мажор пеленает улыбчивое естество,
Возле Фауста остановились прекрасные миги,
Дремлют в искусственном, нетиповом статус-кво.
В сообществе с Дао на что-то в себе наступаю,
Тревожно пульсирует то, что нельзя бередить.
Меж пороками сердца и зовами крови петляя,
За иголками совести тянется нервная нить.
* * *
С циклопическим профилем тень на стене
Знает нечто неправедное обо мне.
Тот, кто мое бытие не простил,
Шлифует презумпций виновности стиль.
Запечатано каверзной тьмою окно,
Мне ею насильственно что-то дано.
Задатки, что спали в ментальном тылу,
Самореализуются в пятом углу.
Стынет библейский белеющий лист,
Там пытался отметиться гимнософист,
Там зря похвалялся Синдбад-Мореход,
И, видимо, мой наступает черед.
Я, конечно, рискну (за удачу сочту)
Потревожить неписаную чистоту.
Возражает горбатая тень на стене,
Смешав небылицы и быль обо мне.
В кредо мое под кипение струн
Вводится крайне сомнительный пункт.
Но в тень, что порочность мою берегла,
Уже целятся копья багряные Ра.
* * *
Протуберанцам периода полураспада
внушает блаженную небыль эон,
грустит о рекордах на эллинских олимпиадах
под аккорды эоловых арф Купидон.
Мощи угасших созданий в кисейном отрепье
бередят эпохального идола лик;
не воздалось им по их увлекательной вере;
свое получает всех вер еретик.
Умножают потомство ходульные стереотипы.
У каждой купели из глуби теней
взвиваются неадекватного праотца хрипы,
не признавшего ни одного из детей.
Колышутся строгие буквы священных писаний,
слегка святотатствует их разворот.
На солнце до черных глубин раскрылённая рана
как исток откровения не заживет.
На горизонте под шоковые дифирамбы
закрепляется заатмосферный геном.
Убегая из мест, где трубит всесословная амба,
последнее перышко взвил Купидон.
Ночь
Светлая ночь в бирюзовых разводах,
Бредит у замка жасмин,
Тени в седых париках и ботфортах
Спят у замшелых куртин,
Не ощущая дыханья модерна;
Их, рассекая момент,
Разбудит вневременная сирена,
И скатятся росы с манжет.
На отголосках античных прискорбий –
Золотого молчания лоск;
Потрясающе истово и однородно
То, что еще не стряслось.
Абрис корвета былых навигаций
Обрел отдаленный холм,
И подражает Летучим Голландцам,
И чем-то вангоговским полн.
Гвардия маниакальных поветрий
На башне свершает намаз,
Чуть затушевываясь неприветно, –
Для отвода недобрых глаз.
Облитые мгой серебристой бойницы
Уменьшили хищный оскал.
Выпад карающей сонной десницы
Пальцами в небо попал.
Здоровье совеет под натиском маний,
Чудовищно-чудных, слепых,
И расшалится в плену обаяний,
С нежностью бьющих под дых.
* * *
На реликвиях по окончании месс
Багровеют янтарь, аметисты.
Экстраполяций изящный эксцесс
Обсуждают впотьмах магистры.
Леденит мозаичные колбы абсурд
Улыбающихся галогенов;
Для возгонки высоких материй сосуд –
Горяч от своей гигиены.
Дидактический вирус играет с огнем,
Ускользнувшим из рук Прометея.
Подспудный в реликвиях металлолом
К раскованности тяготеет.
Вплетаются в формулы токи весны
Навсегда недоступного юга,
Хроникальные шелесты поражены
Орфической формой испуга.
Обнаружив субстанции сказочной ствол
В концептуальных регистрах,
Истины на светозарность и соль
Проверяют впотьмах магистры.
Тают пары алхимических фляг.
День будет, и будет пища;
Будут смотреть просветленные, как
Блаженствует духом нищий.
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов
Пресловуто мертвые хоронят
Своих (еще мертвее) мертвецов,
Засыпают снегом прошлогодним
С чем ни попадя заподлицо.
Балансируют почеты и просчеты,
Развивают дарованье палачи.
С добрым умыслом на глади эшафота
Петра-апостола оттиснуты ключи.
Подстегнутый волной ажиотажа,
Муссирует октавы водевиль.
Выдав расписные камуфляжи,
Господь театр теней приговорил
К хожденью через муки к эпилогам;
И мертвые с темнеющим лицом,
Продекламировав антично монологи,
Хоронят и хоронят мертвецов.
* * *
В гуще доктрин, парадигм и гипотез – мигрень.
Точки кипения и замерзания ищут консенсус;
Штампы семантики, злясь, поправляют плюмаж
Под инспекционными взглядами структурализма.
Над распрями идеологий – бесспорная бессловесность,
Которой нельзя научиться просто с потерею дара речи,
А надо не быть, как нечто вне Абсолюта есть.
От Адама циклоны и антициклоны качают молитвы
Тридцатишестиградусных изнеможений о том,
Чтоб иссякнуть в конце-то концов. Но планида
Глуха и без устали сводит с концами концы.
Спазмы души всё больнее и яростней суть выжимают,
А выходит всё более дистиллированный пар.
Тридцатишестиградусное подневольное самосожженье
Вносит на всех изотермах недостающие вклады
В достаточное основанье цепных энтропий.
Математик
Ночью альфа и бета в углах математику
гаммы играют,
а пенаты чаруют его систематику
в хижине с краю.
На дне уравненья, еще не решенного,
пыжится фишка,
без которой иксов по пути проторенному
вязнет подвижка.
Бином, поспособствовавший процветанию
выспренних формул,
зря пустейшему множеству бисер метая,
выкинул номер.
В ранжирах научных и педагогических
вес набирает
математик, отъевшийся массой критической
в хижине с краю.
Галина Болтрамун