Дорога на двоих

Рона и Рида поместили в одну тюремную камеру сроком на два года; и тот, и другой не нарушали закон преднамеренно, а оказались невольными участниками дорожно-транспортного происшествия на трассе между близлежащими городами, оба на судах отказались от адвокатов, обоим выпавшее невезение представлялось необходимым испытанием судьбы. Они достигли среднего возраста, не имели семьи, почти не поддерживали отношений с родственниками; Рон был по профессии математиком, анализировал учебные пособия по алгебре и геометрии, Рид работал в физической лаборатории.
Тюрьма была небольшой, настоящих уголовников туда не присылали, в ней отбывали наказание главным образом неудачники, совершившие проступок по неосторожности или недоразумению, ставшие жертвой стечения обстоятельств. Заключенные семь часов в день работали в цехе по упаковке различных товаров или на большом огороде на территории зоны. В социальном корпусе были зал с телевизором, библиотека и помещения, где они могли собираться, образовав группы по интересам, отмечать дни рождения, праздники или просто покурить в одиночку или в случайной компании. Многие проводили там почти все свободное время. Рон и Рид посещали только библиотеку, не предлагавшую большой выбор, но кое-что пригодное для чтения там отыскивалось.
В первые месяцы вынужденного совместного проживания Рон и Рид почти не общались и каждый возблагодарил провидение за такого сокамерника, потому что оба выше всех благ ценили тишину. Когда Рид простудился и заболел, он попросил медиков не отправлять его в больницу, а выдать после обследования все лекарства для самостоятельного применения. Это была обычная, ничем не осложненная простуда, и врачи согласились. Рон заваривал ему чай и на какие-то пожитки выменял для него на подпольном тюремном рынке баночку меда и немного спирта. Они были, пожалуй, единственными в зоне, кому не приходили посылки и письма с воли. Рид попросил взять ему две-три книги в библиотеке, и так случайно выяснилось, что у них не только похожие литературные вкусы, но и багаж начитанности – сходного количества и качества. В неспокойную ночь, когда температура у Рида поднялась до 38 градусов, Рон принес больному в постель насыщенный травяной настой, потом дал выпить таблетку и посидел возле него некоторое время, читая отрывки из ценимого обоими трактата о кризисах и казусах миропонимания.
Наутро Рид проснулся почти здоровым, в течение дня они перешли «на ты». Вечером, поужинав в столовой, они впервые устроили совместное чаепитие. Рид поблагодарил соседа за помощь и заботу и, немного поколебавшись, решил поделиться пережитым:
– Ты знаешь, ночью у меня был высокий жар. Параллельно что-то происходило в психике, никогда прежде не испытанное. Я слушал хорошо знакомое нам произведение в твоем исполнении, окрашенное твоим голосом. Смена твоих интонаций, неожиданные паузы, ускорение и замедление темпа сделали его несколько иным, мне словно открылись затушеванные нюансы, прозвучали не слышимые ранее нотки… Потом я будто начал входить в твое мироощущение, и мне показалось, что я на какие-то мгновения проник в поле твоих восприятий, постоял на твоих точках зрения, увидел наполнение и спектры твоей атмосферы. Острота впечатлений уже сгладилась, и многое ускользнуло из памяти, но эта феноменальная ситуация потрясла меня до глубины. Я побывал в твоем микрокосме, испытал воздействие его климата. Мои ощущения там несказанно трансформировались, попытаюсь передать хотя бы приблизительно. В твоем мире – такие же объекты, как в моем; желтый цвет был желтым, синий – синим, верх оппонировал низу, освещение – затемнению. Тем не менее все было иначе! Никак не соотносилось со мной и не хотело моего присутствия! Мне довелось изведать невероятное: я, пусть ненадолго и неуклюже, вышел из личностного заточения…
– Я видел, – вступил Рон, воспользовавшись паузой, – что с тобой нечто происходило, и посчитал это обострением болезни. Но, уже засыпая, ты произнес, будто в бреду, несколько реплик, которые меня поразили; трудно точно описать, чем именно. Понятно одно: мы соприкоснулись на каком-то подспудном уровне, подобное со мной тоже никогда не случалось.
– Наши одиночества обменялись рукопожатьями, попытались познакомиться и сделали жесты доброй воли, – улыбнулся Рид. – Я думаю, однако, что не обошлось и без очковтирательства.
– Не обошлось, конечно. На самом деле мы оперируем лишь иллюзиями и в них же фигурируем. Такой вот парадокс. У меня ноль возможностей узнать, что и как вершится на твоих полях зрения, так как я могу смотреть только своими глазами. Тот факт, что перед тобой развернулись панорамы якобы моего окоема, можно толковать по-разному. Однако в любом случае ты не вышел из себя, ты оставался в своих пределах.
– Да, ты прав, – помедлив, согласился Рид, – я был сильно потрясен этим эпизодом и сделал поспешные выводы. В действительности, я тоже давно полагаю, что любая единица обретается только в своем фатальном множестве; общей для всех, коллективной вселенной, как ее изображает наука, нет. Каждый субъект, оцепленный границами своего микрокосма, снабжен определенным набором объектов (одушевленных и неодушевленных). К живым существам моей вотчины я могу относиться лишь как к объектам, независимо от того, какой степенью субъектности они обладают в своем мире. Полноценное общение на субъектном уровне даже непредставимо. Ты верно сказал: нечто отличное от меня я могу воспринимать лишь как данность, насколько позволяют мои рецепторы. Это не умаляет значимости другого индивида, просто иные отношения невозможны. С другой стороны, для всех прочих объектом являюсь я.
– Да, это тягостные отношения, ложные и, по всей очевидности, ненужные.
– Есть проблема и пострашнее: насколько мы, такие как есть, нужны самим себе?
– Мы даны себе насильственно, – вздохнул Рон. – Звучит абсурдно и угрожающе, но это так. Наше тело нас не слушается, рассудок – себе на уме, а душа хочет задушить и то, и другое.
– А ведь у кого-то есть право, силы и средства создавать меня так, как ему захочется. При этом я должен это изделие считать моим эго.
– Нам, Рид, не остается ничего другого, как только болеть собой. Никто не знает, насколько эта болезнь излечима.
– От этого недуга даже яд не лекарство; неизвестно, как он сработает и что именно свершится в результате его воздействия.
– И все же мы больше нашей никчемности, она содержит непомерные запросы, а мизерность, сознающая свою скудность и рвущаяся из нее, уже не сводится к себе.
Соседи проговорили почти до утра, так как их ожидала суббота, выходной день.

В понедельник Рона побили, без серьезных последствий, однако, ощутимо. Случилось все неожиданно. Надзиратель попросил бригаду, в которой числился Рон, задержаться после смены и объявил:
– Обстоятельства складываются так, что нам нужно выполнить срочный заказ. В течение следующего месяца вам придется каждый день работать на час дольше.
Заключенные зашумели, возмутились. Выступил признанный всей зоной главарь:
– То есть как? Выполнить нужно вам, а работать должны мы? Существуют строгие правила для отбывающих срок, мы их соблюдаем. Никто не имеет права заставить нас работать больше положенного, тем более что мы не получаем почти никакой платы.
– Вот именно: почти, – недобро усмехнулся надзиратель, – кое-что вы получаете и ошибаетесь, если думаете, что никому не известно про ваш черный рынок, который уж точно не прописан ни в каком уставе.
Толпа притихла, затем снова зашумела. Стоявший возле Рона мужчина дернул его за рукав.
– Скажи ты, ты же интеллигент, должен лучше нас разбираться в законах.
– Да я, – Рон растерялся, – в общем-то, согласен поработать.
– Вот видите, – поднял палец надзиратель, – тот, кто лучше вас разбирается в законах, не прочь немного потрудиться сверхурочно. Советую всем остальным очень хорошо подумать, прежде чем отказаться.
По дороге в жилой комплекс Рон ощутил резкий удар в спину, потом еще несколько, он не удержался и упал; двое начали избивать его ногами, но их быстро оттянули.
– Да не трогайте его, – раздался нетвердый, словно просящий, голос, – он всегда как пыльным мешком ударенный; вряд ли он соображал, что нас всех подставил.
– Он мог хотя бы помолчать, – другие ринулись к лежащему Рону.
– Хватит, оставьте, – вмешался главарь, – он свое получил; надеюсь, извлечет урок.

Теперь Рид ухаживал за Роном, принес из аптеки медикаменты и бинты, перевязал ему раненное предплечье.
– До сих пор не сподоблялся быть битым, – иронично сообщил Рон. – Удивительно, что я не испытывал особого страха. Все функции организма перестроились и к чему-то приготовились, я помню это странное ощущение, хотя оно уже притупилось. Я лежал еще несколько минут, когда все разошлись. И тут нахлынуло не облегчение, а новая волна щемящего смятения. А потом все нутро обожгла боль, неслабая, но терпимая… Ну что ж, еще одним ненужным фактом пополнился мой жизненный багаж.
Рон улыбнулся и осторожно провел рукой по синякам и ссадинам.
– Я несколько раз попадал в потасовки и стычки подростком, – сказал Рид, – никогда их не вспоминал, и с тех пор мне тоже не приходилось ни размахивать кулаками, ни терпеть групповые избиения.
– Мы с тобой подвизаемся в сферах, где перепалки – только словесные. Они тоже порой жалят весьма впечатляюще… Собственно, никто на ниве человеческих факторов не защищен от разного рода нападений, выпадов и нападок. В любом случае от чего-то в конце концов придется упасть и не подняться. Знаешь, мне иногда кажется, что вся эта кривая действительность придумана мне в наказание. Допущение не оригинальное.
– Но имеет право на существование, – подхватил Рид, – любая версия миропонимания имеет это право, потому что они все одинаково безосновательны. Каждый интуитивно придерживается того, что ему близко, не понимая, на чем зиждется эта склонность… Мы рождаемся на белый свет с обременяющим чувством некой темной вины. Невинных здесь нет – такое предположение не однажды встречалось мне в философской литературе. Да, трудно допустить, чтобы невинность внедрялась в подобные обстоятельства. А как в них может очиститься нездешняя виновность? Или что она тут делает? Отбывает кару? Почему не в местах грехопадения? Земное злодеяние в общественном мнении и во мнении самого преступника искупается страданием. Но, по идее, даже здесь, независимо от степени перенесенного страдания, вина остается виной, сохраняя свои качества, удельный вес и подоплеку. Наше поведение в данных условиях спонтанно. Противодействие конкретным злым выходкам – естественно и необходимо, но для общей справедливости при ближайшем рассмотрении малоэффективно.
– А без всякого рассмотрения, – Рон улыбнулся, – поколоченные места болят, недуги раздражают, слабость угнетает.
– Около трети жизни мы проводим во владениях сна, а там более страшны невнятные абстрактные стихии, а угрозы для тела несерьезны. Если откуда-то сорвался, не приземляешься вдребезги; если на голову упал дамоклов меч, тебе – ни в одном глазу; если теряешь дом и все имущество, это не влияет на твое незнамо куда подвешенное положение.
– Именно так, – согласился Рон, – консистенция и состав реальности во сне другие, физическая расправа не угрожает телу, так как оно будто лишено физических свойств. Мои сны тревожны, подчас кошмарны или гротескны, я словно вхожу в неведомый ареал, где значительно ослаблены законы естества. Еще в юности я заметил, что мне Морфей всегда навевает нечто специфическое, не то, что родителям, сверстникам, родственникам. Я достаточно много читал на эту тему. Это были и вульгарные сонники, и психологические трактаты, и врачебные исследования, и просто комментарии разных знаменитых и неизвестных лиц. Попадались интересные описания, гипотезы, точки зрения. Тогда меня поразило и до сих пор удивляет вот что: некоторые компетентные в сфере человековедения авторы выделяют закономерности в снах, касающиеся всех или многих людей. Например, даются объяснения, почему могут видеться те или иные предметы, события, особи и особы; анализируются характерные персонажи снов с указанием, когда они появляются, что собой знаменуют и какие последствия все это может иметь наяву. Я не знаю реакцию других читателей, как они соотносят эти обобщающие толкования с сюжетами своих сновидений. Про себя я могу заявить четко: ни одна интерпретация меня ни в коей мере не затрагивает. Мои сны – это работа только моей психики, моего подсознания, интеллектуального и практического опыта.
Рид задумался.
– Я не интересовался специально такими вопросами и читал из этой области лишь случайно попадавшуюся под руки литературу. Я вижу сны не часто и рад этому, они также тревожны и почти всегда неудобоваримы, и да… я бы тоже не подвел их ни под какие трактовки. Я, как и ты, оторвавшись от дневной организованной будничности, погружаюсь в иную среду, контролируемую только моими архетипами; и все, даже самые привычные, вещи отвечают моей нетипичности.
– Ну что ж, – подытожил Рон, – уже поздно, пора отправляться в это параллельное царство.

Через несколько дней Рону и Риду приснился одинаковый сон: оба окна их камеры покрылись летучими абстрактными росписями. Диковинные композиции состояли из множества оттенков черного цвета и слегка вибрировали; отдельные элементы неритмично таяли, создавались новые; лоснящиеся участки перекрывали матовые и наоборот. Активная мгла, превзошедшая все параметры и характеристики, сочилась жизнью, она была живее, чем все известные виды света. Она понемногу упраздняла мироздание, и на возникавших пустотах смешивались восторг и ужас. Из этих концентраций победоносно выступало что-то невозможное, убийственное и родное... Рон и Рид, находясь в одном помещении, не могли окликнуть друг друга, потому что окутавшая их атмосфера не передавала звуки. В ней ничего не могло совершаться и ничему не было места, частица любого наличия немедленно себя исчерпала бы. В такой ситуации молкнет и теряет значение даже надежда… Но они видели…
Оба проснулись почти одновременно. Рид первый решил поведать товарищу ночные кошмары, нераздельно апокалиптические и благовещенские. Было воскресное утро, оконные стекла заливал теплый солнечный свет. Рон слушал молча, не шевелился, танцующие пылинки в золотистых лучах будто подстраивались под мелодию словесных излияний.
– Я, вероятно, – закончил Рид, – был близок к амнезии, необратимому параличу. Никогда, ни во сне, ни наяву, я ничего подобного не переживал. Кажется, в первые секунды пробуждения я понимал, что мне было явлено, но тут же в мозг хлынула горячая волна, самые главные образы смылись.
– Поразительно! Я видел то же самое! – приглушенно воскликнул Рон. – Как же такое случается? Мы были в одном и том же сне, прошли через одно испытание. Тем не менее каждый находился на своей территории. Сразившая нас смесь абсолютной глухоты и немоты превысила всё, что мы знали и подозревали о разобщенности и обособленности, мы раньше никогда не вкушали такой плотности вакуума, такой негации, возведенной в миллионную степень. Это, пожалуй, даст некий толчок нашим взаимоотношениям наяву, хотя мы понимаем, что их развитие или угасание одинаково плодотворно и бессмысленно. Ни дружба, ни разлука не в состоянии обогатить или пошатнуть самодовление личности. Оно, конечно, жаждет общения, жаждет отчаянно и страстно, но не представляет, как и с кем это возможно. Все связи между людьми – мнимые и отвечают ложным потребностям. Более того, кровные привязанности, так называемые сердечные контакты и любая эмоциональная близость отдают животной пошлостью. Даже не рефлектирующий, просто уважающий себя человек чурается слишком плотных соприкосновений из-за их тошнотворной слащавости и неосознаваемой наглости, ведь любовь или расположение ближних претендует на часть его самости, а подлинная самость ни одной корпускулой не сдается в аренду и не терпит постороннего массажа, это не нужно и противоестественно. Однако нам нет дела до того, как функционирует единица человекобытия в коллективах и скопищах.
Они еще несколько раз в течение дня возвращались к дивному сну, припоминали мельчайшие детали и нюансы, надеясь продвинуться к тому, что им было неизобразимо дано в абсолютной изоляции. Оно ускользнуло, оставив будоражащие безвекторные следы.

На следующей неделе за обедом к Рону подсел главарь.
– Приятного аппетита. Почему так вяло ешь? Не вкусно?
– Вроде неплохо.
– Знаешь ли ты, кто я? Меня зовут Асхад. Понимаешь ли ты, что я главный в колонии, в том числе и для тебя?
– Иногда я видел, как ты отдаешь распоряжения. Тебя назначило тюремное начальство?
– Начальство! Ха-ха. Ты имеешь хоть малейшее представление о порядках в местах заключения?
– Не имею, – признался Рон.
– Тебе пришлось бы заиметь, – усмехнулся главарь, – если бы ты попал в тюрьму для уголовников. У нас по сравнению с тамошним режимом просто курорт. Как твои побои?
– Синяки еще остались, но уже ничего не болит.
– Ну, я, собственно, не сочувствие выражать пришел. Меня разбирает любопытство, прошу ответить честно.
– Постараюсь, – пообещал Рон.
– Я видел свалки и стычки разного пошиба и сам в них участвовал. Твое поведение было совершенно не адекватным. Ты вполне развитый мужчина, мог сопротивляться. Ну хорошо; положим, ты сразу сообразил, что тебе не справиться с толпой. Положим, ты никогда раньше не дрался. Но в таких ситуациях у всех непроизвольно срабатывают инстинкты. Люди поджимают и закрывают голову, сворачиваются в клубок, словом, защищают на себе наиболее уязвимые места. Ты вел себя, как соломенное чучело. А когда упал, накрыл ладонью не темя, а близлежащий камень. Не было похоже, что ты потерял сознание. Что же происходило?
– Я не попадал раньше в такие казусы. Мне сложно передать мое состояние в тот момент. И не буду пытаться… Скажу только, что на каком-то душевном уровне я надеялся, что это конец.
– Надеялся, что конец? – растерялся Асхад. – Конец чего?
– Жизни.
– Вот это да! Тебе здесь так невыносимо, что захотелось умереть? Ты же скоро выйдешь на волю. Или там тебя ожидают неприятности?
– Условия тут сносные. На воле у меня хорошая работа и спокойная обстановка.
– Неужели несчастная любовь?
– Нет. За компанию с одним поэтичным философом, я люблю только вечность. Эта любовь не бывает счастливой или несчастной, она принципиально иная и сопрягается с бессмертием, которое наступает после здешней смерти, – Рон тихо улыбнулся. – Понятно ли я объяснил?
– Понятнее некуда. Я подозревал нечто этакое, что ты, ну, не дурачок, конечно, а умный, но как бы не от мира сего. Тебя никто больше не будет бить, как и твоего напарника. Обещаю. Вы с ним давнишние друзья?
– Нет, мы познакомились здесь и теперь действительно дружим.
– Вы не ходите на тайный рынок. Нужны вам хорошие сигареты, алкоголь? Или что-то еще?
– Мы оба не курим. Алкоголь употребляли только от случая к случаю, теперь совсем не хотим. Нам же платят за работу кое-какие деньги, мы покупаем в тюремном ларьке чай и кофе. А больше ничего не надо.
– Наша зона не суровая, и все-таки тюрьма остается тюрьмой. Неприятные ситуации не исключаются. Если возникнут проблемы, обращайся. Номер моей камеры: сорок семь. Запомни: сорок семь.
– Сорок семь, – повторил Рон. – Запомню. Спасибо, Асхад.
Главарь попрощался и ушел, тихо напевая песенку из нового популярного боевика.

Вечером Рон рассказал Риду об их новоявленном защитнике.
– За что же нам такая честь, – усмехнулся Рид, – мы ведь и не пытались ее заслуживать.
– Именно поэтому. Если бы мы вступили в какие-либо отношения с заключенными, обнаружились бы некоторые неуютные свойства нашего характера, и они многих оттолкнули бы... Моя профессиональная работа не требует тесных контактов с сослуживцами, я не участвую в общественных мероприятиях и празднествах, не хожу на корпоративные вечеринки. Никто, по сути, не знает меня, тем не менее я нередко ощущаю некое отстраненное уважение, даже симпатию. Если бы я открыто заявлял о моем неприятии всех официальных, семейных и прочих ценностей или о том, что я считаю небытие лучше нашего бытия, то никаких реверансов не прослеживалось бы. Никто из моего окружения не примет даже толику моих убеждений. Что же происходит, когда я молчу? Взаимодействие на неком неявном уровне, когда потаенные компоненты личностей соприкасаются подсознательно?
– Может быть, и так, – задумался Рид, – а скорее, все гораздо проще. Ты не участвуешь в обычных интригах, никому не завидуешь и не злорадствуешь и, таким образом, безопасен и приятен. А некоторые, более развитые, чувствуют, что твоя инаковость как бы несколько приподнята, и пытаются в общении с тобой соответствовать твоему уровню. Мне знакомо то, что ты описал, я тоже испытывал к себе такое отношение.
– Не являешься ли ты моим альтер эго? – пошутил Рон. – Наши натуры все интенсивней перекликаются. А в их перезвон вступила мелодика того нашего общего сна и привнесла новые ноты в какофонию.
– Мы его так и не вспомнили до конца. Но я чувствую, что развязка будет. А насчет альтер эго… Оно ничего не добавляет к эго, оно фигурирует как альтер. Личность в квадрате или кубе – бессмысленна, как многократное изображение буквы а или другой. Мы понимаем, что по большому счету ничего друг для друга не значим, но есть другие счета, и трудно сказать, насколько они маленькие. Иррациональность земного бытия делает мнимыми все величины, масштабы и пропорции. Мы много говорили, мы ни о чем не договоримся, и все же мы рады, что получили возможность выговориться.
– Наш срок подходит к концу. Не знаю, сохранилась ли за мной моя должность; в любом случае математик без работы не останется, что-нибудь найду.
– Держит ли тебя что-нибудь на твоем месте? – осведомился Рид.
– Нет. Я арендовал квартиру с мебелью у государственной компании. Ничего своего у меня нет.
– Я унаследовал от родителей квартиру и небольшой дом в пригороде. Можно его продать и купить тебе жилье в моем городе. Если не захочешь, можешь также арендовать квартиру у частной или государственной компании. У нас есть тихие, зеленые места. Думаю, нам лучше оставаться друг для друга в пределах досягаемости, хотя, – Рид усмехнулся, – за рамками посягаемости.
– Мне тоже так кажется. Спасибо за предложение, я его принимаю. Мы вдвоем будем сильнее любить наше одиночество. И более того: добавляться один к одному, образуя противоречивое двуединство или пустое множество.
– А наши одиночества нас не очень-то любят.
– С чего ты взял? – серьезно спросил Рон.
– А с чего взять обратное? Тебе уютно в твоей изоляции?
– Нет. Однако это единственное правдивое состояние на земле, все остальные – фальшивы и невыносимы. В одиночестве тоже есть неправда, но иного уровня, она должна разрешиться в универсуме, а не в сетях общественных и личных привязанностей.
– Мы исключим визиты вежливости, формальные взаимообмены, проигнорируем дни нашего рождения (самые печальные даты). Мы просто будем один для одного неподалеку, какой бы неизмеримой на самом деле ни оказалась эта дистанция.

За несколько недель до выхода из тюрьмы Рону и Риду еще раз приснился одинаковый сон: они, богатырски возмужавшие, в приподнятом настроении собирались в путешествие. Оно было долгожданным, обетованным и, по всем признакам, последним. В их сердцах захлебывались путаные энергии, химические процессы под кожей словно поддавались алхимии. Замкнутое воздушное пространство разверзло тоннель, длиннее всех расстояний, не имеющий обратного направления. В застоявшемся вокруг него архаичном мороке сквозили грозовые разряды. Что-то безымянное и огромное прикасалось к их призванным душам, даровало надежду и растило ужас. Оно опять ускользало от любого понимания.
Пробудившись, Рон и Рид, едва взглянув друг на друга, почему-то сразу осознали, что опять побывали в одном сне. Они, как и прежде, долго и тщательно обсуждали подробности, надеясь, что так или иначе хоть какой-то гранью проявится главное. В этот раз им казалось, что они вот-вот его настигнут. Нервы дрожали, все тело порывисто окатывал жар. Однако ясность не наступила.

В день освобождения Рида и Рона пригласили в офис благотворительного фонда «Милосердие». Их встретила приветливая женщина средних лет, представилась, предложила чай с бисквитом, поздравила с окончанием срока и справилась об их самочувствии. После обмена дежурными фразами и шутками непринужденно приступила к делу:
– Фонд «Милосердие» существует не только на бюджетные дотации, поступает немало частных пожертвований. Наша задача – помочь заключенным перенести тюремные тяготы и адаптироваться к нормальной жизни после выхода на свободу. Не удивляйтесь и не обижайтесь, что я следила в какой-то мере и за вами, это моя работа. Я знаю, что вам не приходили ни письма, ни посылки, ни денежные переводы. В этой тюрьме кормят неплохо, в больнице и аптеке достаточно медикаментов, выдающихся бесплатно, поэтому вам не предлагалась помощь. А вы сами могли обратиться к нам в любой момент. Теперь я хочу узнать, как у вас обстоят дела с жильем, сможете ли вы вернуться на прежние рабочие места, будет ли вам на что жить в первые месяцы?
– О, не волнуйтесь, – быстро ответил Рид, – у нас есть жилье и некоторые сбережения в банке. Без работы мы не останемся, у нас востребованные профессии.
– Приятно слышать. Я приготовила вам небольшую выходную сумму – купить проездные билеты, поесть в дороге и, как говорится, на всякий пожарный случай.
Она передала конверт и продолжила:
– А вот это сумка на первое время, здесь соки, фрукты, легкая закуска, предметы гигиены и прочие мелочи. Ваша одежда не сохранилась, все личные вещи поступивших в тюрьму сжигаются. Для вас родственники или друзья ничего не прислали, поэтому вам нужно пойти в гардеробную и подобрать себе гражданскую одежду. Я вас провожу.
Освобожденные поблагодарили доброжелательную служащую фонда, переоделись и направились к проходной.

Погода стояла ясная, солнце слегка припекало, резвый ветерок доносил полевые ароматы с нотками горечи, дыма и беспричинной отрады. Друзья подошли к окружавшему трансформатор забору, вдоль которого пробился клевер, сорвали несколько цветков и услышали окликавший их голос, оглянулись. Помахав рукой, к ним спешил Асхад.
– А, это ты, – улыбнулся Рон, – наш неформальный командир.
– Это называется совсем не так, да что говорить, вы все равно ничего не понимаете. Вы даже проститься не зашли ко мне.
– Если это тебя задело, извини, – сказал Рон, – мы не думали, что тебе или кому-то другому это нужно. Мы интуитивно были уверены, что никто даже не заметит нашего исчезновения.
– Ну, тут вы ошибаетесь, о вас говорили, гадали, кто вы такие. Некоторые хотели с вами пообщаться, но боялись подойти, хотя у вас не было ни гонора, ни злобы, ни унижающего снисхождения. Вы не нашего поля ягода, и непонятно, чем притягиваете… Давайте присядем вон на ту скамейку, я хочу рассказать свою историю, я не задержу вас, это займет несколько минут.
Когда все уселись, он продолжил:
– Я был бригадиром на стройке. После возведения объекта всегда остаются разные материалы. Был неплохо налажен их полулегальный сбыт, я имел свою долю. В последний раз аппетиты у верхушки непомерно разыгрались. Не буду вас вводить в курс дела, короче, им инкриминировали растрату в особо крупном размере. Следователи начали копать дальше и обнаружили всю цепочку скрытого бизнеса, и в итоге досталось и нам, мелким сошкам. Мы никогда не увидимся, но мне хочется, чтобы вы узнали, что я никакой не авторитет и с ворами в законе никогда не знался и знаться не буду.
– Как это: вор – в законе? – удивился Рид.
Асхад легко засмеялся.
– Да, я забываю, что вы далеки от этого всего. Ну, это акула в преступном мире.
– Акула понятнее, – Рид улыбнулся.
– Мужики, еще вот что, – Асхад несколько замялся, – в соседней со мной камере сидит двоюродный брат шамана. Он делает талисманы различного качества и назначения. Дешевые он заряжает в течение часа. А над самыми дорогими колдует всю ночь, а то и не одну; говорит, что они загущают ауру человека и так охраняют его от многих напастей. Для вас я заказал по высшему разряду. Вот.
Он вынул из кармана два деревянных кружка с выжженными на них непонятными символами.
– Асхад! – воскликнул Рон.– Зачем же ты на нас тратился? Оставь их себе; может, они тебе принесут больше пользы.
– Я подозревал, что вы не возьмете. Вы, по-видимому, не верите в шаманов, – главарь явно огорчился.
– Асхад, – Рид положил ему руку на плечо, – верим мы или нет в шаманов – это дело десятое. Эти талисманы заряжены твоей симпатией к нам, и именно поэтому мы принимаем их с благодарностью.
– Спасибо за добрые слова, я не часто их слышал, – Асхад чуть прослезился, – всего вам наилучшего.

Покинув тюрьму, бывшие заключенные отправились на вокзал и купили билеты до города, где жил Рид. Поезд отбывал ночью, и они решили выехать в окрестности, напитать легкие свежим, душистым воздухом, полнее насладиться свободой. Настоящей радости не было. Их захлестывала растерянность, под ребрами скользили волны тихой щемящей возбужденности. Позади годы заточения, в будущем – нудные или гнетущие перспективы обыденности. Рон и Рид чувствовали, что они сейчас думают о сходных материях и что лучше какое-то время помолчать. Они привыкли быть вдвоем в колонии. Как будет на воле? Оба относились скептически к превозносимому в изящной литературе родству душ. Существует ли иное, нигде не декларируемое? Родственность воодушевления романтических героев обусловлена их малодушием. Большие души самодостаточны в своем пространстве и грезят о разрыве его границ не для того, чтобы попасть в чужое и породниться, а чтобы выйти в бесконечность и соответствовать ее масштабам.

Побродив несколько часов по обширному лесопарку, друзья на опушке ощутили, что утомились, и присели на небольшой холмик отдохнуть. Перед ними простирался поросший мелкими цветами луг, вдали за которым виднелись дачные домики с жестяными крышами. Солнце уже клонилось к горизонту; редкие кустарники, заляпанные розоватыми бликами, удлиняли свои тени; почва источала тепло, насыщенное запахом зародышей и загниваний, его перебивало травяное благоухание. Путники открыли подаренную сумку с продуктами, достали закуски, бутылки воды и сока. Утолив голод и жажду, они опустили голову на колени и хотели немного подремать. Сон не приходил, но усталость заметно уменьшилась, мышцы обволокло успокоение. Минуты плавно текли одна за другой.
– Рон! – внезапно выкрикнул сильно вздрогнувший Рид. – Я вспомнил!
– Что?! – Рон заволновался.
– То… из нашего общего сна, что нас влекло, томило и пугало, но никак не представлялось наяву. Помнишь, как змеились перед нами сотни оттенков одушевленной вещей мглы? Так вот, они выставляли неподвижный символ! Большой, очень отчетливый, с ромбической окантовкой, в этой раме лучился невообразимый узор. Понятно, почему мы с тобой не могли припомнить этот вензель потусторонности. Узор был соткан из красок, не существующих на земле, он изображал собой не-объект, который не возможен ни в реальности, ни в фантазиях, так как он имел больше, чем три измерения. Мы с тобой восприняли цвета и форму, которых нет на этом свете.
– Да! Да! – Рон плотно смежил веки. – Я вижу этот образ. Такое знамение нельзя было вспомнить в тюрьме, оно бы нас парализовало. А теперь мы еще шевелимся… Хотя руки меня не очень слушаются. Что же теперь делать? Что делать?
– А слушаются ли нас ноги?
Друзья поднялись, поддерживая один одного. Стопы нежно и плавно пронзила истома, внутренности как будто таяли, кровь слегка лихорадило. Однако скелет еще оставался твердым.
– Мы научимся ходить, – как в бреду вымолвил Рид, – но куда нам идти?
Они взялись за руки и ступили на еле заметную стежку на лугу. Она медленно раздвинулась и превратилась в лазурно-белую дорогу. Путники синхронно подняли головы. Над удивительно ровной магистралью, выходя за грани пространства, витал магический ромб; символ внутри его был гораздо ярче, чем во сне, тысячи неземных колеров изысканно переплетались, лучились, образуя невероятную фигуру, не имевшую геометрии.
Две особи людского рода ощутили удар в свою человечность.
– Что происходит? – вымолвил Рид, не узнавая своего голоса. – Как же мы можем видеть это чудо?
– Его нельзя видеть, – ответил Рон, уже не используя голосовые связки. – Зрение нас покинуло, как только появилась эта дорога. Мы поднялись на новый уровень восприятия. Перед нами не чудо, а знаменательная частица подлинного бытия, не соответствующая никаким категориям и дедукциям…
– Логика отслаивается от миропонимания… Сооружу последний силлогизм: эта эмблема – герб нашей родины. Он один на двоих; значит, родина у нас одна… Гляди! Он тронулся, он поведет нас домой.
Призванные двинулись за своим светочем. Через несколько шагов им стало понятно, что они уже не идут, движение происходит по-иному. Направляющий знак постепенно бледнел и растворился, время заглушило свои ритмы и потухло, открывалось бескачественное поле, трансформирующее души для Бытия…

Галина Болтрамун

Главная страница
Малая проза