Противоречия и однозначность
Некоторые представители аналитической философии старались подвигнуть мыслящее сословие на создание непротиворечивых философских теорий с помощью простых языковых единиц – «логических атомов». Они полагали, что беда философии в том, что ее язык слишком темен и запутан, и призывали сделанные на таком языке выводы, анализы или описания переводить в элементарные предложения, которые четко отражают те или иные состояния реальности. Из таких атомарных, базисных предложений можно, по их представлению, строить понятные, непротиворечивые системы. Теоретически можно, если смотреть сквозь пальцы на неудобные нюансы и через розовые очки на досадные нонсенсы. И, видимо, найдется немало тех, кого подобные «языковые игры» удовлетворят и порадуют. Однако все время где-то горят свечи, стоящие не таких игр, влекущие не психоаналитиков, а психей.
Гегель предупреждал, что его систему нельзя передать простым языком. Ее нередко пересказывают, и от Гегеля остается то безвкусный, то приторный словесный гоголь-моголь. Метафизические проблемы, даже в их побочном аспекте, не приживутся в «протокольных предложениях» в силу своей инородности. Если кому-то хочется рационально преобразовывать идеалистические концепции для прикладного пользования, он волен упражняться в этом направлении. Но такие процессы – ложны, фиктивны, они не являются тем, чем себя именуют, а преобразователь не ведает, что творит. Высшие материи нельзя трансформировать в низшие, при таких манипуляциях происходит лишь грубая замена понятий. Метафизика от этого ничуть не пострадает и не сдвинется с занимаемых позиций, она может развиваться, переустраиваться или угасать только по своим собственным законам.
Еще древние догадывались о том, что у каждого живущего – индивидуальная степень бытия. Людьми на земле называются совершенно разные по своей сути создания, и для каждого очерчены его личные границы, чтобы фатально провести и убить время; общение между всеми происходит на уровне повседневного бытования, более глубокое взаимопонимание или невозможно, или очень проблематично, ибо действительно познать другого можно было бы, только, хотя бы отчасти, став им. Отсюда – «несопоставимость теорий» и нескончаемые споры. Во все эпохи здравствует немало ученых фанатиков естества, для которых нет ничего, кроме эмпирических данностей; и в ходе обширной, разнонаправленной умственной работы не прекращаются и попытки излагать одухотворенные сложности трезво и отчетливо. Итоги зачастую – или удручающи, или комичны.
Возьмем пример из поэзии. Вот стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка»:
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, –
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Любитель здравого смысла и противник витиеватостей мог бы выразить содержание этих 24-х зарифмованных строк лаконично и просто:
Мальчик, не стремись играть на скрипке; это тяжело и опасно, а твое упрямство может привести к смерти.
Что осталось от стихотворения в этом назидании, удобопонятном, очищенном от лирических излишеств? Кто хоть немного чувствует поэзию, видит, что не осталось ничего; и дело совсем не в жанре (стих и проза), новелла тоже может быть поэтической, а катрен – отображать, например, лишь предвыборную агитацию. Перед нами два совершенно разных отрывка речи, несопоставимых по объему и качеству энергетики, направлению интенций, по силе воздействия на нервы и душевные фибры человека. Компактная фраза излагает мнение, предостережение, она лишена таинственных волнующих коннотаций, переливов чарующей музыки. Ритмичные строфы не ориентированы на какую-то насущную правильность, они согласуются с внутренними законами искусства, создают особую атмосферу и, безотносительно к содержанию, источают поэзию, неопределимую субстанцию, на службе у которой состоит автор.
Попробуем подойти формально. Можно ли сказать, что в предложении сжато выражен совет не играть на скрипке, который художественно и пространно разворачивается в стихе? Если кто-то будет на этом настаивать, то ему нельзя возразить, что такого смысла в поэтическом тексте нет, ибо логически можно доказать, что он есть. Но по большому счету стихотворение как раз о противоположном! Вся совокупность задействованных в нем средств ярко и вдохновенно возвещает о том, что автор – на стороне волшебной скрипки и посвященных в ее таинства, рискующих жизнью скрипачей.
Философские произведения более сложны и плотнее насыщены духовными субстанциями. Метафизические темы слагаются из неподвластных прагматизму элементов, навеваются галактическим безмолвием, что гораздо красноречивее склочных, громогласных, недалеких разглагольствований Земли. До понимания метафизических проблем нужно дорасти, если стимуляторы такого роста заложены в основе личности. Онтологические вопросы не зарождаются на сухой научной почве, скованной детерминированностью, они не укладываются в голове в исследовательских учреждениях, но в уединенном месте прокладывают бездну в страждущей душе. Читатель без такой душевной раны не чувствует сути и ауры метафизического творения и видит в нем лишь конгломерат невнятных словоизвитий, оторванных от реальности. Подобные тексты гораздо обширнее его умудренности и никак не корреспондируют с его житейскими принципами, компетентностью, заземленными суеверьями и кредо.
Цитата из Хайдеггера: «Философия, а она заведомо неприступна ни для какой охоты за «полезным», царит над человеком в его исторически со-вершающемся бытии, царит над его позицией и поступками. Фи¬лософия – это бесполезное в непосредственном отношении и тем не менее царственное ве́дение сущности вещей. Однако сущность сущего на все времена остается тем, что наиболее достойно вопро¬шания. Поскольку философия, вопрошая, неустанно борется за достойное оценивание всего наиболее достойного вопрошания и по видимости никогда не достигает «результатов», она остается чуж¬дой и непонятной такому мышлению, которое стремится все рас¬считывать, всем пользоваться, мышлению, нацеленному на зна¬ние, которому можно обучать».
«…достойное оценивание всего наиболее достойного вопрошания…» У позитивного мышления свои соображения насчет того, что достойно вопрошания; рассудок, практикующий опытный метод познания, сращен с близлежащей конкретикой и по своему устройству и качеству не может подняться на высоту философского абстрагирования. А существа, достигшие уровня духовных запросов и соответствующих вопросов, видят со своих позиций, что результаты испытательных обсерваторий и лабораторий – лишь малые точки в океане неизведанности, которые выветриваются и тают, не сделав там никакой погоды. Тот, чья мысль способна вырваться за границы эмпирики и предощущать иное, обречен перемежать свои дедукции нечленораздельными ремарками инсайта, квантами астральных ниспосланностей. На этом уровне мышление не может избежать противоречий. Они несут особую нагрузку в генерировании сутей, которые выражают несравненно больше, чем безупречные с точки зрения логики конструкции; посредством противоречий часто высекаются смыслы, не достижимые в прямом высказывании. Но какие бы захватывающие дух идеи при этом ни формовались, мышление противоречиями – не нормально. Возвратиться назад, к прямолинейности бедных высказываний, – это значит убить мышление. Двигаться от метафизики нужно только вперед. Однако, как утверждал Хайдеггер, философия – это «последнее выговаривание и последний спор человека». Дальнейшее продвижение возможно только с соизволения и под эгидой Абсолюта. Поистине понимающий метафизические проблемы уповает лишь на такое преодоление метафизики.
В диапазоне «протокольных предложений» было бы уютно, пожалуй, только «глубокой умственной отсталости». Любой развитый интеллект не выдержал бы долго в такой смирительной рубашке, и уже при первом порыве к истине затрещала бы по всем швам эта сермяжная правда. Более того, при анализе речевых коммуникаций даже самого низкого уровня возникает сомнение: а много ли вообще высказываний, которые всегда однозначны и непротиворечивы? Вот славная элементарная фраза Витгенштейна: «Мой веник в углу».
Констатация нахождения общеизвестного орудия труда на своем исконном месте может прозвучать по-разному для ребенка, служащего санитарного надзора, крестьянки в отдаленном селении, производителя уборочной техники, филолога. Это на первый взгляд «атомарное предложение» заключает в себе и непонятные, и сложные моменты.
Первое слово фразы – местоимение «мой». Когда человек сообщает: «Эта вещь моя», это значит, что она находится в его распоряжении по праву собственности, то есть может быть им куплена, найдена, собственноручно изготовлена, получена в подарок. Но она может быть также украдена или отобрана, и тогда утверждение «моя» содержит противоречие, потому что по закону такая вещь не принадлежит вору или грабителю. Далее, «мой» в этом предложении не обязательно указывает на то, что говорящий – владелец веника. Например, так может сказать уборщица офисных помещений, но на самом деле веник – это имущество ее работодателя. Так может заявить и тот, кто где-то увидел сделанный и проданный им веник. В этом случае «мой» подразумевает, что говорящий – изготовитель данного товара. У историка или правоведа это слово способно вызывать целый ряд ассоциаций, ибо право собственности не одинаково в разных странах и эпохах. Таким образом, даже в этом коротком сообщении местоимение «мой» заряжено неоднозначностью и в определенных ситуациях могут потребоваться дополнительные разъяснения.
Следующее слово во фразе – веник. Это приспособление для подметания пола или иных поверхностей; кроме того, он, в определенной разновидности, является банным аксессуаром; так иногда называют и плохо составленный букет. О каком именно предмете идет речь? В иностранных языках эта лексема может иметь и другие добавочные значения. А если смотреть шире, в подоплеке понятия «веник» – системы быта, в которых он издавна играет свою непрезентабельную, однако, необходимую роль.
На последнем месте фразы – словосочетание «в углу». Племена, никогда не покидавшие джунглей и сооружающие лишь кругловатые навесы или укрытия это выражение вообще не поймут. Возможно, у них нет личных вещей, и обозначение чего-либо как «моё» тоже будет бессодержательным. Если какие-то личные пожитки у них имеются, то право собственности там отличается от этого права в цивилизованных регионах и слово «моё» будет иметь иной смысловой объем. Для геометра, архитектора, геодезиста угол – гораздо более широкое понятие, чем для безграмотного бедуина.
Итак, вряд ли можно категорически утверждать, что эта знаменитая словесная конструкция – всегда для всех однозначна и полностью понятна. Не существует самостоятельных атомарных отрезков речи, они являются частью языковой совокупности, где все компоненты взаимозависимы и взаимообусловлены. Какими бы простыми ни были содержания элементарных высказываний, они включают в себя фон, то есть ту среду или систему, которая их породила. Да, в предложениях типа «Мой веник в углу» нет ничего метафизического и абстрактного. Но, опять же, словосочетание «в углу» может навести привыкшего рассуждать субъекта на мысль о закрытом пространстве, о пугающем омертвелом упорстве тупиков и об омывающей их безбрежной, непостижимой открытости, еще больше пугающей. Даже самые тривиальные речевые единицы, выражающие виды и подвиды незамысловатости, способны источать косвенную информацию, быть благозвучными или диссонансными, провоцировать неожиданные вспышки эмоций. Г. Гессе: «Можно даже прочесть на сигарной коробке "Colorado maduro" и, играя буквами и созвучиями, проделать путешествие через сотню областей знания, воспоминаний и мышления».
Простота и сложность, как и все иные противоречия, никогда не упускают из вида друг друга: то завязываются в гордиевы узлы, то устраивают показательные развязки, ничего по сути дела не увязывая. На балансе у интеллекта – меняющиеся активы и пассивы эфемерного достояния. Каждый ум перерабатывает то, что ему на роду написано; возможно, это просто записи на подкорке, а может, ему поставляется пространственно-временный кусок неразберихи с какой-то степенью действительности (первое или второе – для него без разницы). Недолговечные реалии (или миражи) этой зоны переплетены и спутаны, так что множество рассредоточенных повсюду незаметных, скрытых участков интригуют и влекут пытливый взор. Если распрямить и высветить один отрезок, то это передернет и дополнительно деформирует какой-то другой; никому не удастся всё выровнять и подвести под теорию, составленную в духе простых предложений. А если такой статус-кво был бы каким-то чудом достигнут, ясности на этой планете не прибавилось бы, ведь тот же веник в углу состоит из непроглядных микромиров, где элементарные частицы блюдут незримые подспудные порядки и подчиняются неведомо кому. Исследующий ум, как бы он ни совершенствовал свои методы, как бы ни наставлял микроскопы и лазеры, осязает лишь явления, которые, будь то прямолинейно или с фантазией, заслоняют «вещи в себе» или глобальную невещественность. Формально выход из этих лабиринтов уму не заблокирован, можно выйти на простор и осознавать только подступающую со всех сторон бесконечность; однако, понимая, что он не того поля ягода, рассудок не делает никаких выводов с учетом ее присутствия и даже не смотрит в том вездесущем направлении. Он, жилец тупиков, перетасовывает всученные ему мертворожденные данности, ослабевает в этих процессах и, разыскивая в нагромождениях яви начало начал, отдает концы. Так, уже в течение двух эр мертвые хоронят и хоронят своих мертвецов.
Душе претит подложное состояние дел вокруг нее, она надеется на выход за рамки трехмерных хитросплетений, в исконную непомерность, где нечему и ни к чему мудрствовать лукаво. Упования души ни на что здесь не опираются, не носят никакого характера и есть так, как ничто не бывает в био- и социосфере. Тот разум, который сопряжен с душой, не может функционировать как примитивный механизм для обработки близлежащих фактов и создает идеалистические концепции, оторванные от узконаправленных анализов-синтезов и втемную движимые эвристикой ни в одну сторону света. Самолюбивый здравый рассудок очень раздражается, когда что-то не хочет с ним здравствовать и превосходит его ходячие штампы. Он пытается возвышенное, недоступное и непонятное принизить, упростить, свести на уровень стандартов обыденности, чтобы летучие абстракции не искали выход в Абсолют, а удовлетворялись на земле летальным исходом.
Галина Болтрамун