Культура и варварство
Культура – беспокойна, ревизует накопленное достояние, периодически промывает постулаты и, варясь в заезженном собственном соку, алчет экзотических инъекций. Время от времени ее фундаменты сотрясают взрывы новомодной какофонии или претенциозные синтагмы типа «Бог умер». Подобные плакатные декларации лишены весомой значимости, это пируэты пены закипевшего подо лбом серого вещества. Комично и страшно, что об участи божества в извечности всерьез рассуждают крохотные мешки требухи и костей, поставленные на несколько десятилетий в очередь к лодочнику Харону. А Богу, видимо, даже не смешно, он сам запустил этот круговорот антиномий и антимоний в природе, принудив мертвых хоронить своих мертвецов. Заявления типа «Бог умер» указывают, что взорвалась или атрофировалась какая-то часть культуры. Бывают в ней периоды, когда раскаленная смесь из воплей интуиции, приступов ностальгии, мигреней и первобытных галлюцинаций выльется в зашатавшуюся атмосферу, подгонит под эллипс порочные круги, даст импульс к ментальным революциям и осядет в пылящихся анналах. С доисторических потемок пропорционально нуждам эпох то и дело умерщвлялись и порождались разноликие идолы, свято место никогда не пустовало. Сотворение фетишей, кумиров, эталонов происходит параллельно естественному отбору и закончится вместе с ним.
Идеалы культуры патетичны, торжественны, впечатляющи и, при всем их блеске, сомнительны; это не только результат абстрагирующей активности сознания, есть в них нечто внеположное процессам суждения, нестираемо подкрашенное модальными выплесками подсознательных глубин. Образцовое и высокое во всех зонах цивилизации противостоит безобразному и низкому, а противостояние – это в какой-то мере и сопряжение. Сикстинская Мадонна – вершина этики и эстетики, но чем интенсивнее воздействует ее облик, тем отчетливей подразумевается то, чему он противоречит. Если бы она не парила над лавинами нечестивости и греха, а находилась бы в сфере нейтральных обстоятельств, ее образ имел бы иные смыслы и трактовки. Самый отвлеченный и вдохновенный идеал напоминает о том, над чем он поднялся, он идеал по отношению к тому, что он отвергает, и, таким образом, обязан своим бытием этому самому отвергаемому. Когда раздаются слишком фанатичные дифирамбы чистоте и непорочности, возникает чувство неловкости. Брожение мировой грязи не только оскорбляет чистоту своим присутствием и угрожает ей в каждый момент, эти две полярности обусловливают друг друга, одна немыслима без другой. Чистота, которая (пусть только теоретически) может подвергнуться осквернению, – ущербна, она изначально обременена склонностью к падению. Все подлинно высокое знает об этом и, не смешиваясь с низостью, страдает от укорененности в своих недрах корпускул антипода.
Культура навязывает фактичности артефакты, противопоставляет тяжеловесной злобе дня витающую витальность, рафинирует сути и квинтэссенции, афиширует свое служение прекрасному или даже священному, цветисто подчеркивает свой эзотерический характер.
Изъявления варварства – дремучие, тяжкие, с доисторическим фанатизмом – отливают первичной беспросветностью, заряжены мутной силой и упорной невменяемостью.
Культура и варварство – две стороны одной педали, нажимаемой неким демиургом для производства безостановочных работ, которые на любой стадии оказываются суетой сует. Культура и варварство в разных пропорциях переплетены в каждом человеческом сердце, на всех уровнях и участках действительности; окрыляя и разлагая, они движут современность в будущее, где ничего не сбудется. Все плоды эволюций и революций недолго держатся на своем корню и, если не падут от коренного перелома, поражаются червоточинами роковой безосновательности.
Интеллект, производя продукты интеллигибельности, тем самым в конечном итоге умножает объекты гибели. Каждую минуту где-то из животрепещущих абстракций или живых волокон испускается дух, уже не чувствительный к душещипательности культуры и душераздирательности варварства; возможно, наставленный на путь душеспасения.
Галина Болтрамун