Умиротворение
Каждый влачащий свою долю под надзором Селены и Ра до скончания дней вынужден заниматься удовлетворением своих настоятельных и не очень потребностей. Их зависимость от натуры человека, их подавляемость и неотложность, виды и подвиды настолько известны, что нет никакой необходимости останавливаться на этом подробно. Мы непременно, с удовольствием или без оного, должны реагировать на запросы нашей физической и ментальной конституции, чтобы поддерживать себя в своем статусе. Под этим же роковым давлением находятся и те оригиналы, влечения которых выходят за рамки насущных «хлеба и зрелищ». А стал бы всякий алчущий и страждущий счастливым, если бы реализовались все его желания, обусловленные горемычным опытом в хищной государственности, бойкой эмпирикой и звонкой лирикой? Только очень наивный романтик мог бы ответить положительно. Достигнутые идеалы, вызвав краткосрочное ликование, превратились бы в неотъемлемые детали будней, а из подступающего со всех сторон бездонья продолжали бы доноситься беззвучные императивы все той же устрашающей безадресности. Уже в детстве наряду с обычными надобностями возникают подчас курьезные прихоти: дотянуться рукой до солнца, выучиться на волшебника, вернуть умерших родственников.
Повзрослев и возмужав, отодвинув на задний план второстепенное, набивший множество шишек интеллект жаждет выздоровления и навсегда заболевает тоской по истине. В разные периоды жизни она является в различных ипостасях, рядится то в западные, то в восточные одежды, то в диковинные, вне контекста эпохи и географии, облачения. На каком-то этапе становления пылкий адепт мудрости получит сокрушительный удар – истина не достижима в искусственном микроклимате под голубым колпаком, в экспериментальных владениях умирающих и нарождающихся идолов, где измученный разум способен лишь играть фигурами и комбинациями относительности, смутно прозревая какую-то нерушимую статику за границами восприятия.
Этот удар трудно выдержать. Но придется, альтернативы нет. И самое парадоксальное: духовные метания не прекратятся, новые лабиринты будут прельщать загадочными поворотами и изгибами, новые вершины – выставлять мерцающих манящих призраков. Чем дальше продвигается искатель по своему пути, тем выше поднимает знамена недосягаемость. Все призванные к пульсации жизнеформы ощущают роковую недостаточность своих сердец и стремятся за пределы сковывающего самость облика. Порочная ритмика майи нащупывает корреляты в благой безмятежности, отдельные конъюнктурные смыслы грустят о величии и безраздельной мощи всеведенья, любая одноразовая актуальность грезит о непреходящей константности.
Окруженный иллюзиями субъект бесправия, отмежевываясь от деспотичных укладов и зычных маскарадов, эйфории животных начал, рождает идею освобождения своего Я от оков естества, чает погасить водовороты будней для слияния с Абсолютом, Всеединым, Брахманом. В тайниках эго теплится надежда на неподдельное счастливое бытие, которое не совместимо с зациклившейся динамикой напрасных трудов и нудных досугов. За дымкой бездарно сгорающих лет мерещатся нечеловеческие края, недостижимые, но влекущие хотя бы продвинуться в их сторону, отдаляясь от удручающих заведенных порядков. Откликнувшаяся на зов личность, ослабив коммуникации в сфере созидания и потребления, отринув социальные ценности, забывая алгоритмы злодеяний и благочестия, ступает на неосвоенную территорию с затаившимися угрозами. Невозможно ни в малейшей степени предсказать, чем могут закончиться такие отчаянные попытки самопревосхождения. Абсолют никому никакого слияния не обещал. Кроме того, что-то в самой личности протестует против ее полного растворения, пусть и в блаженстве. Неодолимо кажется, что эта всепоглощающая благодать, переварив единичности, будет пребывать в себе и для себя, уже без тех, кого она впитала.
Рецепты спасения изобретаются с того момента, когда дети матери-природы начали сомневаться в ее материнстве и воспринимать ее скорее как тюремщицу. Наряду с неустанно провозглашаемыми ортодоксальными догмами бредит блистающими противоречиями надконфессиональная теология. Параллельно возникают разветвленные учения, где строгие вереницы логических выкладок перемежаются с балансирующими на грани сверхопыта, выжавшими последние возможности языка философемами. Появляются концепции с многоуровневой семантикой и как будто с элементами гипноза; внутренне не улаженные понятия и термины мобилизуют скрытые резервы и находят возможность так скомпоноваться, чтобы в какой-то мере засвидетельствовать то, что превосходит сумму людских знаний, не выводится из функционирования вещей в удобном антропоцентризме и не подлежит вербальной экспликации. Иррациональное Нечто приглашает разум познакомиться. Ничего хорошего такое знакомство разуму не предвещает, эта стихия темна и загадочна, на подключение категорий и фантасмагорий к непреложности надеяться не приходится. Земное мышление не в состоянии соприкоснуться с масштабами Универсума, оно сгорит от первого проблеска надгалактического света. М. Цветаева: «Здесь слишком здесь, там слишком там».
Так называемые проклятые вопросы с удивительной легкостью игнорируются неустанно бьющей в литавры эволюцией; считается, что ее функции – всеисчерпывающи, позитивны, оправданны и состоят на службе у мировой целесообразности и гармонии. Достославность и достопримечательности здешних мест воспеваются на все лады, хотя даже элементарное физическое выживание особи подвержено такому количеству рисков, что, казалось бы, отсутствует почва для произрастания оптимизма и стимулов к деятельности. Тем не менее, маскируясь лозунгами «один за всех и все за одного», множит и закаливает броню заразительная и жестокая борьба «всех против всех».
Разновозрастные воители, воины и вояки на всех фронтах, уместившие свой космос в пыли земной коры, все же чувствуют его недостаточность и нуждаются для флирта с «параллельными мирами» в дозированных инъекциях подходящей мифологии. При любом политико-экономическом устройстве в угоду обывательской вкусовщине издаются популярные руководства по решению душевных проблем и обеспечению уютного расквартирования в загробных садах. Такие инструкции успешно работают и в оторванных от цивилизации племенах, и в индустриальных обществах. Стародавние закоснелые ритуалы заменяются или дополняются новыми, учитывающими специфику современности; и многочисленные «кузнецы своего счастья», поплясав у священного огня, пропев обрядовые славословия и заплатив клиру причитающуюся мзду, уверены, что зарезервировали себе теплое местечко в потусторонности и могут заниматься приятными делами на этой стороне. Такое легкомыслие объясняется среди прочего еще и тем, что никто не собирается умирать. Несомненно, все знают о неизбежности смерти и не раз с ней сталкивались, но по отношению к ним самим она кажется такой далекой и почти теоретической, что и думать о ней всерьез не стоит. Это нерушимые установки наивности, которая принимает за чистую монету все лежащее на полях зрения, выполняет с педантичностью робота предустановленные функции. Чему служит материнская тьма, курирующая динамику такой страшной и упоительной беспросветности? Тамада этого «пира во время чумы» – в шапке-невидимке, и понятно, что он будет смеяться последним. Только – над чем?
Не прельщенные привилегиями стада маргиналы пытаются отгородиться хотя бы на крохотном участке, чтобы создать там пустошь и вдоволь питаться собственными иллюзиями. По таинственному распоряжению они вовлекаются в сферу инородных влияний, их зачаточные сверхрецепторы улавливают импульсы чистого, ничем не опосредованного наличия, попирающего многоаспектное притяжение земли. Жутковатые прикосновения бездны и вечности напоминают душе, что она каким-то образом с ними соотносится, что ее ожидает Судьба. Ступени мировой катастрофы последовательно приближают эсхатологическую развязку для всего рода людского, но во все века находятся нетерпеливые, спешащие шагнуть навстречу безымянной неотвратимости. Однако по мере удаления индивида от протоптанных дорог он не придвигается к инобытию, все радости (и проблемы) достигнутого одиночества не выходят за рамки генезиса и семантики этого мира.
На основании явных предпосылок и неявных ниспосланностей напрашивается только одно заключение: благостная безмятежность наступит лишь в том случае, если близкая к нулю земная единица обретет абсолютный статус. Иного удовлетворения не чает душа, но сознает, что вряд ли это возможно, что грезы о равнозначности с Всеединым, скорее всего, утопичны и непозволительны. Так на какую цель работают слепые энергии тварных существ? Куда складываются никчемные продукты крошечного мозга, который, тасуя утлые данные, воспаляется от бликов безмерности, пока не получит летальное облучение? Какому бессмертному величию доставляют удовольствие потуги смертельной мизерности? Не хочется приписывать Провидению ненасытное зверство и допускать, что такие агонии будут постоянно зарождаться и длиться невыносимо долго. Хотя соответствующие книги детально и с увлечением живописуют бессрочное сжигание заблудших овец в аду.
Любое состояние субъекта, не тождественное универсальному, связано с лишеньями на основополагающем уровне, терзаниями рацио и эмоцио и химерическими упованьями. Стесненное жалкой конкретикой создание алчет вездесущности, не сводимой ни к эфирам физиков, ни к эмпиреям лириков. И поскольку неловко и страшновато мечтать о достижении божественной ипостаси, то снова и снова рисуется безобидное небытие как выход из одиозного коловращения. Нейтральное ничто кажется милостью и величайшим преимуществом по сравнению с пустыми хлопотами, мракобесием и эстетическими вывертами в любой вотчине закабаления. В наибольшее отчаянье повергает тот факт, что пленникам призрачной яви отказано в гарантированном самоустранении (самоубийство – иллюзия) и, возможно, его надо заслужить. Но за какие инициативы и свершения следовало бы награждать тех, кто сотворен для исполнения предначертанных функций, действует по впаянным в серые извилины априорным схемам и не способен управлять даже физиологическими процессами в собственном организме?
Действительно ли ситуация выглядит так, что каждый, износив положенное количество сапог и переварив тонны пищи, последует или в иные разновидности невежества-рабства, или в леденящие объятия вечного невозвращения? Или жительствует на каких-то уровнях исключенное третье? Видимо, существует не только третье, но и бессчетное количество иных вариантов, не подпадающих ни под какие наши дефиниции, гипотезы и чаянья. Не оснащены мы таким инструментарием, чтобы зондировать бесконечность, и не в силах даже смутно представить, что это такое. А если нам дано обрести всеведение в Абсолюте, то наверняка нас застигнет не счастливая развязка гордиевых узлов и парадоксов, а внезапное понимание того, что никаких антиномий, сконструированных нашим сознанием, нет.
Отказаться от напрасных титанических посягательств и, упражняя стоическую выдержку, машинально двигаться к неизбежности? Не тяжело было бы смириться и заразиться безразличием в ожидании полной своей ликвидации (о чем жалеть?). Но безадресная неизвестность, на входе в которую нужно прекратить дыхание, вселяет ужас; и невозможно заглушить колющие раздумья, сопровождающиеся выходками условных рефлексов и спонтанных психозов. Все функции индивида, неотвратимо сходя на нет, имеют нечто в виду. Или ничто? Вполне может статься, что ничто окажется гораздо предпочтительнее, уже теперь оно лучше того, чем мы насильственно наделены. И коль скоро санкционированы провидением наши нынешние пропитанные скверной обстоятельства, то где гарантии, что катастрофа за мировой линией будет уменьшаться, а не нарастать?
Можно согласиться с тем, что человек с его пороками лучшей доли и не заслуживает. Но почему он таков? Постояльцам злополучной планеты греховность навязана, борцы за место под солнцем снабжены такими умственными и этическими задатками и поставлены перед такими фактами, что не могут организоваться иначе и являются по большому счету невменяемыми.
Был проступок свободной души в осиянном Элизиуме? И в результате – Божье наказание или Божья месть в виде тюремного заключения? Это слишком напоминает взаимоотношения между людьми и не сообразовывается с величием и совершенной инаковостью Абсолюта. Кроме того, как вину в вечности могло бы искупить временное страдание?
Далее. Допустим, что свободная душа пошла на какое-то правонарушение. Значит, не было ее положение идеальным, к чему-то она стремилась или за что-то боролась. И коль своим поступком она действительно задела Бога, то, очевидно, обладала подлинной мощью и продемонстрировала ее в такой степени, что смогла уязвить Всевышнего. Только не созданное Творцом существо, изначально бытийствующее с Ним на одном уровне, имело бы шансы противостоять Ему. Применимы ли к божественной сути понятия единичности и множественности, иерархии или соперничества? И было ли, выражаясь мифологически, изгнание падших ангелов? Что бы мы ни полагали о тамошнем космосе – это лишь хаос представлений в нашей ментальности. Ясно только то, что богоборчество нельзя вменить в вину теплокровным носителям комплексов под облаками. Человек не в состоянии оскорбить Бога или причинить Ему хоть малейшие неудобства (не та весовая категория). Мировоззрение, особенности характера и весь набор стимулов к жизнедеятельности (в том числе склонность к богохульству) тех, кто подневольно является на свет, предустановлены Богом; в нашем лице Он имеет то, что затеял. Самый циничный осквернитель заповедей и святыней обратится в праведника и будет петь восторженные гимны небу, стоит Создателю слегка нажать на соответствующий ген в его конституции.
Никакие взлеты метафизики не помогут выяснить, как сопрягается та космическая, якобы замахнувшаяся на Божьи каноны душа с тварным скитальцем, которому отказано в познании самого себя. Не помнят родства с духовными субстанциями насельники аляповатого шара, лишь в минуты психо-ментального затмения (просветления?) саднят и кровоточат шрамы в грудных глубинах на месте удаленного органа для шестого чувства. А если не путались наши бестелесные прототипы на околорайских орбитах с мятежными титанами, сумевшими разгневать Всевышнего, то за что нам эта безобразная, жестокая клоунада: неустранимые потребности тела и оголтелость, поедание «братьев меньших» и самоотверженнейшая любовь к «Старшему Брату», парад вещественных доказательств коллективной инвалидности и личностное то двуличие, то безличие?
Своенравных умников, не ценящих житейские радости, в миру называют безумцами. В этом заключена не только сермяжная правда, но и более глубокая. Нечто похожее на безумие движет разумом, когда он дырявыми сосудами пытается зачерпнуть хоть несколько квантов безмерности, промывает актуальные фикции в стоячих водах омертвелой концептуальности. Иногда случается из ряда вон выходящее: на засеянных злаками и злачностью нивах вспорхнет вдруг диковинное растение, ошпарит окрестности сияющей красотой бесплодия и, проваливаясь за горизонт, успеет эзоповым языком напророчить очищение от органической грязи и зернам, и плевелам. По не числящимся в календаре выходным природа вещей отказывается от своих мощей, прозревая неподдельную мощь. А в эпицентре «пограничных ситуаций» проговаривается великая немота Вездесущего, провоцируя шальные вспышки веры в то, что не все еще потеряно…
Хронически назревающие, иногда звереющие задачи современности принуждают ко все более интенсивному движению по герменевтическим кругам, и в результате – усиленное головокружение и бледная немочь способности суждения. Хаотичные мероприятия по выходу из кризисов напоминают попытки барона Мюнхгаузена вытащить себя из болота за собственную косицу. Какой итог даст в конце концов сложение неизвестных составляющих человека за вычетом его обнаружившихся и до крайности нелепых свойств? Поднимется ли душа вровень с макрокосмом, обретя подлинное и вечное умиротворение? Во имя чего подлежит она бичеванию временем и зачем Абсолюту ее животрепещущие язвы? Для каждого из нас уже приготовлен ответ на эти вопросы. А пока остается лишь вздохнуть вместе с Омаром Хайямом:
Часть людей обольщается жизнью земной,
Часть – в мечтах обращается к жизни иной.
Смерть – стена. И при жизни никто не узнает
Высшей истины, скрытой за этой стеной.
Галина Болтрамун