Когда Арри открыл свою комнату, оказалось, что ноги его больше не держат. Он тяжело опустился в кресло, внутри клокотали разнородные импульсы, настойчиво и сумбурно. Пережитые мгновения острой, почти нечеловеческой радости что-то сожгли в его сути, и пепелище требовало отдохновения, чтобы пустить новые побеги. Служители признали его своим, но у него нет ни малейшей догадки, в чем состоит это родство. Говорят, что за кандидатом устанавливается строгое наблюдение, что они находят возможность узнать о любой мелочи; это оправданно, каждый новый член братства должен гармонично вписаться в незыблемый порядок. Что это за порядок? Никогда еще Арри не размышлял всерьез об устоях, о внутренней дисциплине бесподобной конгрегации, как будто он был бессознательно убежден, что это не очень важно. Святилище охраняет собственная атмосфера, вместе с воздухом служители вдыхают и иные смеси. Но в нем самом нет ничего сверхъестественного, это уж он знает точно, а они выразили готовность принять его в свое содружество, следовательно, они не сильно отличаются от него… Нет, пока нельзя делать никаких выводов, Храм Верховного Бога не та величина, чтобы исследовать его инструментарием логики. Что-то ломалось и надрывалось в облике феноменальной твердыни, новые ноты зазвенели в ее немолчном притяжении. Душевный жар кандидата немного остыл, к трепетному почитанию неожиданно примешалась неловкая обеспокоенность, растущая из темной инстинктивной глубины, похожая на легкую панику. Сознание впервые колко травмировал самоочевидный факт: Храм – это великий незнакомец, сама неизвестность. Почему же он раньше никогда не боялся его?
Арри вышел из дворца, медленно обошел его вокруг, тщательно озирая самодовольный и навязчивый быт, непрерывную смену суетных декораций. Слуги выполняют свои обязанности, придворные заняты перманентными интригами, дамы – соблазнительными туалетами. Гул, состоявший из человеческих и птичьих голосов, дребезжания утвари, смеха и каких-то других неясного происхождения звуков, то нарастал, то удалялся. Бывший принц заглядывал в такие закутки, о которых и не подозревал раньше, наблюдал детали повседневности с удовольствием, прежде никогда не испытанным. Удовлетворение в душе крепло, превращалось в подлинную радость: все это для него навсегда перечеркнуто. Он свободен! Он подобен теперь отбывшему наказание узнику, решившему в последний раз прогуляться по местам заключения. Никто уже не потребует его участия в официальных церемониях, не укорит, что он плохо владеет оружием и не умеет вести светскую беседу, никто не посмеет указать, куда ему отправляться и что делать. Это первый дар Храма, и Арри с благоговением принимает этот поистине бесценный дар. Раньше он был неудачный королевский отпрыск, чудак, начиненный фантазиями, ему отовсюду угрожала опасность, и явная, и скрытая. Теперь он кандидат, находится под защитой обители и в этой огражденной невещественным светом крепости в любой момент может получить опору и убежище. Самое главное, самое вожделенное и невозможное свершилось…
После чрезмерного накала всех струн темперамента и рассудка плавно подступили очень тихие дни и обволокли душу прохладной паутиной покоя; мозг не сдавался, работал, но избегал стремительных и безоглядных рывков, восприятие притупилось. Никто, кроме слуг, к нему не заходил; очевидно, во дворце уже все были оповещены об изменении его статуса. Ему вспомнились Рей и Лия. Он не отказался бы в нынешней ситуации от неспешной беседы с ними. Бедный мальчик – думал он о брате – эталонный принц, неугомонный завоеватель мира, намеренно ожесточавший свое несуровое сердце, застигнутый врасплох неудобными постулатами зреющей души. Сколько невысказанного унес он с собой! С ним не было бы скучно, потому что он не являл собой должностной механизм, а именно таковыми казались функционеры двора. Как томился он надвигавшейся гибелью, как чутко улавливал веянья судьбы! А он, его младший брат, не предчувствовал тогда ровным счетом ничего, а теперь его ощущения и вовсе увяли. Как хорошо, что у него больше нет обязанностей и можно ничего не предпринимать и даже не думать ни о сложных субстанциях, ни о своем месте среди них. Ему рекомендовали не нагружать интеллект в первое время. Когда оно придет, то другое время, и хватит ли у него мужества достойно встретить его?
Арри несколько опомнился, лишь когда протекло больше трех месяцев, и удивился, как много минут превратилось в ничто, не оставив никакой отметины, как будто это были одинаковые отрезки бессодержательности. В шкафу лежала нетронутая горка книг, принесенных из обители. Горячие струйки стыда затеребили совесть, он же сказал библиотекарю, что будет частым гостем, и вот в течение трех месяцев ни одна книга не открывалась. Чем оправдаться? Совершенно нечем. Однако сам предстоятель советовал не утруждать мозг. Значит, он предвидел такое его состояние, и оно в порядке вещей, и почти уже миновало. Арри стал подолгу гулять на свежем воздухе и через неделю окреп настолько, что посчитал нужным приняться за чтение. И тут его обуяло любопытство. Что там?
Первая книга сверху нежданно оказалась веселой историей о похождениях плутоватого шарманщика. Она была заполнена смешными каламбурами, авантюрными эпизодами, едкими перепалками героев и их отчаянными попытками поймать фортуну и заставить работать на себя. И вместе с тем изредка, как случайные цветы на заскорузлой почве, попадались утонченно остроумные пословицы и максимы, которые должны были бы звучать диссонансом на общем фоне, но вписывались в него. Поистине, давно не приходилось ему переживать такой легкой, без томящей подоплеки отрады. Видно, он сейчас нуждается хоть в малой толике удовольствия и беспричинной радости.
Главным персонажем следующей книги был маг из варварского племени. Резко очертились парадигмы иного мира. Животные-боги с коварными интенциями, ритуальные убийства, изнуряющий труд, неукоснительный и химеричный долг, дремучее визионерство, мифические элементы, переплетенные с серой повседневностью, кровожадность, а надо всем – потрясающая, разводящая все по своим тупикам наивность. Маг одинок. В угоду сородичам, по привычке и отчасти доверяя вековому опыту, он ловит черных котов, роется в кишках птиц, твердит ветхие заклинания, а по ночам тайком ото всех предается диковинному абстрагированию и составляет запретный справочник о высших материях. Его своеобычные афоризмы, нестандартные сентенции трогают Арри. Ранее ему доводилось сталкиваться и с подобными, и с полярными умонастроениями. Арри искушен. Он знает, что это – книга. Как всякая книга, она преломляет события, снабжая их собственным светом и связывая единством, которого в действительности нет. Но что было приметно новым в этой равно невзыскательной и притязательной повести – это лучащийся со страниц смех. Он не очень праздничный и вовсе не беззаботный, но странно живительный. Он приносит иногда облегчение, и не надо им пренебрегать, такая веселость ничего не испортит.
Арри неспешно прочитывал полисемантичные любопытные сочинения, они были во многом схожи, благоприятно ложились на мозг, не воспаляя его. Что все это значит, почему ему нужно ознакомиться теперь именно с этими экземплярами письменности, каким образом они могут оказать на него воздействие? Еще один икс в нерешаемом уравнении судьбы. Во всяком случае, он преодолел угнетающую вялость и стал даже иногда принимать приглашения короля вместе поужинать. А почему бы и нет? Почему между ними уместны только сухие приветствия? Арри пересказывал отцу, опуская всякий подтекст, смешные фрагменты из библиотечных книг, и оба, остроумничая, забавлялись.
– Я бы никогда не предположил, что в святилище есть такая литература. Зачем она этим хладнокровным мумиям? Ты их когда-нибудь видел смеющимися?
– Нет, – задумался Арри. – Но мне трудно о чем-то судить, я еще мало общался с ними.
– Зато я общался с тобой много и насмотрелся на тебя достаточно, и вот теперь удивляюсь. И впрямь, чего только не случается под луной! Раньше ты не просто отклонял развлечения, ты слышать ни о чем не хотел, что не касалось твоего Храма и всяких невразумительных трактатов. Между прочим, я так и не знаю до сих пор, чем это вы занимались с покойным философом, с твоей глубокомысленной физиономии не сползал траур, словно ты каждый день кого-то хоронил. А сейчас, когда твои вожделения стали явью, когда ты одной ногой в обители и можешь по праву уподобиться этим печальникам, ты вдруг начинаешь обретать человеческие черты, соглашаешься разделить со мной стол и поболтать, более того, смешишь меня. Странновато видеть тебя таким, хотя я, конечно, рад за тебя. С другой стороны, кто тебя разберет, никогда я не мог постичь, что у тебя на уме. Ты ведь никогда не был простым. Что скажешь, сын?
– Ничего не могу сказать. А и не надо никаких разъяснений. Может, я просто кое-что усвоил из учения о терпимости.
Дни суетились в атмосфере и исчезали, методично снимая верхние слои конкретики и приближая каждую вещь к ее нулю. Под неустанную музыку мгновений пронзило однажды сознание Арри число: восемь месяцев. Почти восемь месяцев не был он в святилище, и оттуда не поступало никаких вестей. И коль предстоятель дал ему осторожное напутствие не размышлять пока ни о Боге, ни о Храме, то этой рекомендации он последовал сполна. Сердце неспокойно ныло. Как будет оценен этот отрезок испытательного срока? Впереди еще больше двух лет, есть возможность исправиться; может, ему, в конце концов, намекнут, чего от него ожидают. Впервые за долгий период нахлынула острая тоска по Храму. Что сказать Киру и другим братьям? Чтобы сгладить вину, молодой человек пытался составить отчет о своем состоянии, о туманном содержании, заполнившем его до краев. Получалось нечто несвязное, неубедительное, и он решил не медлить и идти таким как есть: ленивым, забывчивым, но воспрянувшим и с оживающей надеждой неизвестно на что.
Утро, когда Арри отправился в библиотеку, было светлым, на грандиозных стенах тихо дрожали и таяли клубы иероглифов и виньеток, источая ауру благоволения. Выбросы легкой нервозности тоже сквозили в привередливой динамике, но радость преобладала. Благодарный и немного растерянный кандидат постоял несколько минут неподвижно, переживая остроту момента: его Храм приветствует его! Зарядившись легкой приподнятостью, он последовал к официальному зданию, удивился, что стражи пропустили его беспрепятственно, не забыли даже спустя такой долгий срок. Встретившиеся на пути два служителя дружески заговорили с ним. Арри неловко что-то проронил о погоде и своем настроении. Реакция братьев была расплывчатой, но фактической насмешки в их улыбках не было, иначе он уловил бы самый тонкий ее оттенок. «Возможно, именно этим братьям поручено наблюдать за мной, – подумалось Арри, – не может же быть так, чтобы этим занимались все; вероятно, кто-то выделен для этого специально».
Переведя дыхание, кандидат робко вошел в уже знакомое помещение. Кир оказался на месте и был один. Он не обнаружил никаких эмоций, пожелал гостю доброго утра и предложил полакомиться фруктами. Затем беззаботно спросил:
– Вы не болели? Все было нормально?
– Похоже, что нормально, – ответил Арри, стараясь подделаться под безмятежный тон собеседника.
– Вы пришли кстати, – сказал библиотекарь, не добавляя в ровный голос никаких нюансов, – в хранилище уже пора наводить порядок. Дело в том, что братья иногда подолгу держат книги и рукописи в своих комнатах, а возвращая, нередко ставят их не на место, потому что забывают, откуда взяли. Я слежу за ситуацией в силу моей расторопности и делаю увещевания, но, несмотря на это, через какой-то период библиотека приходит в упадок и некоторые экземпляры отыскиваются с трудом. Это неудобно для всех. По мере надобности мы собираемся и разводим почтенных авторов по их отсекам. Слугам такое ответственное дело доверить нельзя. Очередное мероприятие назначено на ближайшую среду. Не согласитесь ли нам помочь?
– С радостью, – тотчас вырвалось у кандидата.
– Тогда мы ждем вас. Угощайтесь.
Кир подвинул вазу с фруктами. Арри машинально протянул руку, но она тяжело опустилась. Поддаваясь ощущению виновности и вместе с тем какой-то жалости к себе, он произнес:
– Знаете, Кир, я не могу сказать, что эти месяцы были лучшими в моей жизни.
– О! – немного театрально воскликнул Кир, – конечно, они не подпадают под эту категорию...
Через несколько мгновений он серьезно добавил:
– Бывали случаи, когда кандидаты в обитель не возвращались.
– Неужели?! – поразился Арри.
– Да. И такие эпизоды разыгрываются на мировых подмостках...
– Что же с ними происходило?
– Умирали. Впрочем, естественным образом, от каких-то болезней.
Арри был потрясен и взволнованно признался:
– Мои переживания не всегда достойны избранника Храма, но он снисходителен и в любых обстоятельствах питает меня.
– Так оно есть, брат. Других источников питания мы не имеем. Чтобы чуть успокоить ваши ментальные завихрения, доложу: в этом году около двухсот человек подавали просьбу о принятии в орден, вы один стали кандидатом.
– Я должен быть благоразумнее, – задумчиво дедуцировал Арри. – Но иногда случается, что накатит внезапно проблема и навязывает себя так, словно без ее разрешения остановится дыхание, а твой рассудок пылает и на здравый анализ не способен, ты просто барахтаешься в терпких волнах эмоций. Так сейчас горячатся и никнут мои суждения о Храме, словно кто-то растревожил, но блокирует в мозгу потайные каналы.
– Вам предстоит долгое знакомство и с нами, и со святилищем, и, не побоюсь заявить, найдете вы не то, что ожидаете. Я постараюсь показать наглядно. Допустим, молодой человек решил посвятить себя постижению сложной эзотерической доктрины. Он оказывается способным, и учитель берет его в обучение. Конечно, у юноши уже есть представление и о тех знаниях, к которым он неистово стремится, и о скрытой еще пользе, которую они содержат. Ему хочется все усвоить как можно быстрее, и зачастую его злят недомолвки и медлительность учителя. Учитель мудр, он делает свое дело в согласовании с неотвратимым ходом вещей, и ученик постепенно преображается. Он начинает уяснять, что вряд ли с помощью этого учения добьется поставленных целей, более того, прежние цели кажутся теперь наивными и самонадеянными. Меняется и отношение к самой доктрине: это не совсем то, а может, совсем не то, что он предполагал вначале. Ученик подбирается к подлинным основам, которые навсегда – в потаенности, втягивается во вкус противоречий; чем больше он узнает, тем самоотверженней отдает себя постигаемому, исчезает возможность вернуться назад. На его личном небосклоне все чаще вспыхивают озарения, затмевающие весь белый свет. Человек интуитивно улавливает, с чем связан процесс познания, и теперь ему самому смешны те мальчишеские порывы ухватить все сразу. Но это не значит, что он обрел до скончания дней твердую опору, на пути в могилу почва всегда колеблется… Видите, Арри, я не щажу вас, потому что по своему развитию вы намного превосходите предыдущих кандидатов. Приятно, когда не нужно подчеркнуто демонстрировать любезность и вежливость, я плохо на это способен.
В темных глазах Кира колыхались глыбы мертвеющей тяжести и заволакивались недвижной пеленой; уже намечавшиеся неглубокие морщины на лице были, казалось, свидетелями не возраста, а интенсивных вибраций в тайнике его души, которые лишь слегка задевали импозантную внешность. Чем бы ни пожертвовал Арри, чтобы хоть на мгновение заглянуть в этот запрятанный в пучинах невозмутимости мир!
– Вы удивительно загадочное существо, Кир.
– Не сомневаюсь, мой друг, – спокойно подтвердил библиотекарь. – Есть аппетит на книги?
– Возьму.
– Будете выбирать?
– Нет. Дайте что-нибудь.
– В среду утром мы ждем вас.
– Я обязательно приду.
Вот и состоялась еще одна встреча с Храмом, впечатляющая и несколько тревожная. Какой потрясающий, наглухо затворенный человек библиотекарь, хранитель чужих мудростей и личного своенравия, субъект с аномальной харизмой и словно окаменевшими зрачками. Арри долго бродил по аллеям и лужайкам, не глядя на святилище и то и дело наступая на его тень, приводил к какой-то координации свои раздумья и вновь позволял им нестись в необжитые завораживающие дали. Через несколько часов непрерывной ходьбы мышцы загудели и молили пощады. Он опустился на скамейку в мраморном павильоне и, омываемый нежными дуновеньями летней погоды, легко задремал, успев еще отметить: как странно и унизительно, что любой мысленный энтузиазм способно выключить обыкновенное физическое утомление.
До среды оставалось три дня. Кандидат раскрыл одну из книг, выданных Киром, это был трактат по геометрии. Его отдохнувший мозг с удовольствием принялся то углублять, то решать задачи. Он вспомнил, как они с философом, не с учителем математики, а именно с ним обсуждали, почему не могут существовать ни точка, ни прямая, поэтизировали квадратуру круга и кривизну пространства, искали изъяны в наиболее совершенной фигуре сферы. Такие бесполезные и красивые идеи способны и теперь захватить его. Как сбалансирована и неумолима сила числа, задающая всему меру и творящая наличное бытие! Раньше Арри любил пофантазировать: что, если все эти количественные заданности сместить? Он пробовал даже производить расчеты в отдельно взятых ограниченных областях. Математические исчисления иногда получались занимательными, но они были пресными и схематичными и не накладывались на бьющуюся в своих законах действительность, а без всяких расчетов было ясно, что мир преобразился бы и вряд ли был бы пригоден для обитания человека. Арри с азартом составил десяток неразрешимых задач, еще раз в полной мере ощутив непреложное, то, что даже наисложнейшие умственные постройки стоят на фундаменте первичных истин, которые всегда аксиомы и тем самым сводят на нет все возможные доказательства. В пылу увлечения он попытался как-то побеседовать с отцом об одной любопытной теореме, но тот вежливо попросил, чтобы его оставили в покое.
Наступил назначенный день. С осознанием возможной подстерегающей опасности, не сумев до конца погасить возбуждение, Арри явился в библиотеку раньше всех; кроме Кира, там еще никого не было. Кир подробно объяснил ему, по какому принципу расклассифицированы книги и рукописи, показал все отделения в хранилище, растолковал, что значит опознавательный знак на каждом томе, манускрипте или фолианте. Один за другим неспешно стекались братья, пришло человек двенадцать. «Достаточно, – подытожил Кир, – а то от них будет больше суеты, чем пользы». Неожиданно для Арри работы оказалось много: нужно было найти все потерявшиеся книги и поставить на отведенные для них полки, предварительно сверив каждую с каталогом. Пыли в библиотеке почти не было, уборка производилась регулярно. Тем не менее служители протерли все стеллажи; экземпляры, требующие починки, подклеили, подшили, обернули. Мероприятие затянулось до сумерек. Когда все было закончено, Кир обратился к кандидату:
– Послушайте, Арри, всякий раз после такой операции я призываю читателей поддерживать порядок, возвращать взятое в положенные ячейки и аккуратно записывать, кто что берет. Вы думаете, хоть раз мои просьбы возымели действие? Ни разу. Проходит какой-то срок, и они вносят в эти стройные ряды такой хаос, что нужная вещь долго отыскивается. Но ведь соблюдать элементарные правила совсем не сложно. Пожурите же вы их, дорогой новичок, может, они устыдятся.
У юноши быстро созрела шутка, но тут дверь распахнулась и вошел Досточтимый.
– Я приглашаю всех тружеников на ужин, – сказал он, весело похвалив их усердие.
Братья вымыли руки и отправились в столовую. Это был просторный, хорошо освещенный зал с изящной лепниной на потолке и широкими окнами, невдалеке от которых зеленели роскошные платаны. Только сейчас Арри познал на практике, что значит смесь физического и нервного напряжения, тело ныло и гудело, особенно мышцы ног и ладони, чутье было настороже, а внимание от чрезмерного усилия все запечатлеть притупилось. Тихий гомон служителей приятно касался его ушей, но о чем они переговаривались, до него не доходило. Несколько слуг накрывали стол.
– Вам нужно восстановить силы, наш новый брат, – молодой служитель принес ему стакан уже знакомого напитка.
Минут через пять скованные мускулы Арри начали расслабляться, давление усталости на мозг смягчилось.
– Почему вы ничего не едите? – спросил Кир.
– Знаете, – робко вымолвил монарший сын, – я ведь сегодня первый раз в жизни работал, если это можно считать работой, конечно. Мой покойный учитель иногда упрекал меня в том, что я беру все готовое и понятия не имею, при каком изнурении создаются материальные блага. Но я тогда предпочел бы изучить какое-нибудь ремесло и быть независимым.
– Ну что ж, – отозвался предстоятель, – мне повезло больше вашего. Я трудился на плантациях в аграрной области соседней державы, обслуживал орошающие каналы. Когда мне наскучило, я сбежал и нанялся матросом на судно, а когда корабль зашел в ваш порт, я убежал и оттуда. До вступления в орден я чинил водопроводы знатных горожан. Так что моя биография явно гораздо интереснее и содержательнее вашей.
Братья принялись за еду. Арри, никогда не полагавший, что Досточтимый может так просто и с иронией изъясняться, осмелел и произнес:
– Я не могу представить вас матросом.
– А кем можете?
– Никем. Только тем, кто вы есть сейчас.
– Мы все откуда-то пришли, где-то маялись до того как надели эти светлые одежды. Никто из присутствующих не родился принцем, однако, поверьте, независимости нам было отпущено не больше, чем вам. Впрочем, среди адептов нашей святыни было в прошлом несколько выходцев из королевских фамилий, среди них – одна женщина.
У Арри сразу же сорвалось:
– Она, вероятно, походила на фею?
На него устремились удивленные взгляды.
– Она ничем не отличалась от нас, – улыбнулся Досточтимый, – родство с феями и психеями не прослеживалось.
Сконфуженный кандидат начал сбивчиво растолковывать:
– Видите ли… у меня есть сестра, она красивая, светловолосая. В детстве мы вместе восхищались Храмом, я любил ее, но (не знаю насколько) недооценивал ее личностные качества. И вот она однажды явилась ко мне перед своей свадьбой и заявила, что открыла мою тайну. Она была уверена, что я стану служителем Верховного Бога, кроме того, предрекла, что у нее будет сын, который тоже при любых обстоятельствах уйдет в обитель. Еще она сказала, что Храм отнимает у нее самое дорогое, то есть меня и сына, но она все равно благоговеет перед ним и считает, что он на все имеет право. Поэтому, когда вы упомянули о женщине, передо мной тут же возник облик Лии, и я, не успев подумать, механически выговорил этот нелепый вопрос; я не понимаю, как он образовался.
Всей нутряной глубиной молодой человек ощущал, что его слушают, что атмосфера стала более хрупкой и уязвимой, он снова невольно напрягся.
– Как интересно, – отреагировал Кир нейтральным голосом. – И что же, есть у вашей сестры сын?
– Два, – ответил Арри и, немного помедлив, добавил, – я не исключаю, что один из них окажется в ордене. Отец поведал недавно, что у Лии на родине мужа очень прочное положение, и я не сомневаюсь, что она поможет мальчику.
– Есть у вас еще братья или сестры? – спросил предстоятель.
– Был брат Рей, он недавно случайно погиб в своей первой военной акции. Он был престолонаследником и видел себя справедливым диктатором всей планеты, однако недюжинные подспудные качества его натуры уже начинали раскрываться и смутная тревога подчас туманила его радужные настроения. Мы впервые серьезно побеседовали перед его походом. Он не разделял мою одержимость Храмом и не одобрял мои установки, но он не был прямолинеен, на каком-то уровне он понимал меня и даже обещал поддержку. Мне запомнились его слова о том, что наша королевская семья – неординарная. Я не знаю.
– Похоже на это, – подтвердил Досточтимый. – Как правило, интеллектуальные потоки огибают правительственные резиденции.
– Иногда реальность подносит сюрпризы, – продолжил юноша. – Рей и Лия, которых я не считал особо близкими себе, оказались вхожими на мои ментальные поля и проявили подлинное дружелюбие. А учитель философии, которому я многим обязан, кто был мне настоящим учителем и другом, пытался в последнее время отвратить мои мысли от святилища, втолковывая избитые истины, которые сам ни во что не ставил.
– Мы знали этого философа, – подключился восточного вида служитель лет сорока, – больше всех с ним общался я. Он выделялся среди прочих посетителей, дисбаланс душевных группировок сильно угнетал его. Я старался показать ему, что его непринадлежность Храму не является чем-то негативным, что любое другое жизнеустройство имеет права, одинаковые с нашими. Внутренне он соглашался, но часто эмоции брали над ним верх.
– Он все осознал, – вздохнул бывший ученик. – Не я был с ним в его последний час, мой брат. Он сказал, что философ ждал меня, что он все принял. По словам Рея, он выглядел умиротворенным и почти счастливым. Я к нему уже не успел.
– Ваш учитель был отчасти прав, – заявил предстоятель, и нельзя было определить по оттенку речи, серьезно он говорит или нет, – вы баловень судьбы. Никто из нас не имел ни такого друга, ни таких сестер.
Любимец провидения покраснел и опустил взгляд. Досточтимый прибавил:
– Понятно, что свою долю вы считаете самой одинокой во всей ойкумене. Не буду утверждать, что вы заблуждаетесь. Но как вы расцените вот что: ваши знания в несколько раз превосходят те, которыми обычно обладают кандидаты.
Арри смешался.
– Я затрудняюсь ответить. Вы меня удивили.
– У вас просто нет сравнения, – сказал предстоятель.
В его своеобычной жестикуляции, во всем облике опять на секунду промелькнуло то непостижимое, что всегда несколько пугало Арри и перед чем он благоговел. Этот выходящий за рамки любых характеристик человек изображает собой добродушное существо, шутит, рассказывает, что был работником и моряком. Он хорошо держится. И все-таки хватает одного взгляда, чтобы мгновенно ощутить: перед тобой единственный в своем роде ставленник сокровенности, подлинно Досточтимый.
Арри захлестывал тихий восторг, душевная подоплека раздувалось от вливавшихся струй невнятных побуждений. Волна энтузиазма заставила выплеснуть горячий монолог:
– Мне приятна ваша оценка моего образования… Но мне кажется, что период накопления информации для меня уже миновал. Не потому, что я все постиг, это невозможно, но процесс постижения потерял и новизну, и остроту. Я полагаю, что исчерпал суть знания в принципе, и все, чем я овладеваю, – это только чуть замаскированные модификации того, что я уже освоил. Понятно, что тяга познания необорима и рассудок никогда не откажется от захватывающих игр, но мне думается, что любое учение, которое возникнет в будущем, неизменно будет содержать известные мне положения, то есть общие постулаты человеческого умозрения… Я уверен, что тайна, которая связывает братьев, находится над развитием интеллекта и требует чего-то несоизмеримо большего…
Юноша запнулся, ощутив неловкость от пафоса произносимого. После небольшой паузы глава ордена резюмировал:
– Вы, дорогой, на пути к тому, что должно свершиться. В наших условиях приходится считаться с размещением событий во времени; все идет своим чередом и придет в свой час. Это банально, но это так. Ваша собственная прямая (или кривая) выведет вас к кульминационному пункту.
Молодому кандидату внезапно почудилось, что он предощущает силы великого преображения, что они уже сейчас прикасаются к нему. В окна втекала вечерняя свежесть, он потерял способность к общению и не хотел даже шевелиться, сознавая себя частью благодатной целостности. Братья тихо беседовали вразнобой о чем-то своем, Арри не старался уловить смысл, он догадывался о нивелировке конкретных и летучих значений храмной глобальностью. Обстановка была на поверхности дружелюбной, но никак не будничной, она словно приготовилась служить фоном для тайных инициаций. Воздух заряжали прозрачные эманации, дыхание взыскательной торжественности и специфичное, почти незаметное свечение, которое излучали стены… Абстрагировавшегося мечтателя вернула к реальности отчеканенная фраза:
– Мы отвлеклись от ситуации и забыли, что нашему помощнику пора отдохнуть после многотрудного рабочего дня, иначе он уснет прямо за столом.
Растерянный взгляд Арри натолкнулся на благожелательные улыбки. Молодой человек поднялся и начал неловко прощаться с братьями.
– Я вас провожу, – сказал тихий и скромный служитель, не проронивший до сих пор ни одного слова.
Они вышли на улицу. Храм неспешно муссировал звездные отражения, омывался малиновыми ручьями, проталкивал на поверхность дивные бессюжетные композиции.
– Я не хочу сейчас глядеть на святилище, – заявил Арри. – Я сегодня много пережил и никаких новых эмоций больше вместить не могу. Как вас зовут?
– Сид. Я уже три года в ордене.
Арри заволновался.
– Сид, – вымолвил он, замедлив шаг, – вы в Храме недавно. Я думаю, вы еще не успели полностью забыть душевные метания кандидата?
– Помню, – подтвердил служитель.
Арри пытался как можно уместнее сформулировать вопрос и не мог. Сид пришел на помощь.
– Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, – сказал он и погрустнел. – Нет, я еще не такой как они, мы с вами почти в одинаковой ситуации. А если учесть ваши непомерные познания, то вы и превосходите меня.
– Ах, это не так… – раздалось пылкое возражение.
Молодой служитель остановился и, не давая кандидату закончить фразу, сжал его локоть. Арри обмяк.
– Я вижу, – продолжил Сид, – сколь мало вы цените состояние вашего ума, для вас оно нечто само собой разумеющееся. Я же был сыном бедного крестьянина. Когда я впервые увидел Храм, я не умел ни читать, ни писать. Я приехал в столицу, чтобы изучить кузнечное ремесло… Но я ничем не мог заниматься, я был ошеломлен мистичной цитаделью. Мой мастер прогнал меня, потому что руки у меня словно отвалились. Я не мог анализировать свое отношение к баснословному объекту, склонен был даже объяснить свои мучения болезнью или тем, что схожу с ума. Я ночевал на улице и глодал и однажды потерял сознание в святилище. Очнулся я в чистой комнате, мне приносили пищу, какие-то лекарства. Лишь несколько дней спустя я понял, что нахожусь на территории обители. Вскоре меня навестил библиотекарь Кир. Я испугался, это был до мозга костей господин (он и впрямь потомок знатного рода), но магия его личности растопила мой страх. Его посещение влило отраду в мою душу, хотя я ничего не запомнил из тех объемных нетривиальных утешений. Первое время я вообще не мог воспринимать, что мне говорят, я только упивался голосами, не умея преодолеть волнение и блаженство, ведь слуги Верховного Бога были в моем воображении почти небожители. И все же я постепенно приходил в себя, со мной участливо беседовали, впервые в жизни у меня появилось желание высказать о себе ту правду, которая и созидала, и подрывала меня. Я был рад возможности искренне выплеснуть свои несуразности, и порой казалось, что эти чудные братья знают про меня больше, чем я сам. И вот однажды случилось невозможное: мне объявили, что меня намереваются принять в орден. Мое дыхание захлебнулось. Этого не могло быть! Меня едва не сразил обморок.
– Так нельзя шутить, – прошептал я.
– Разумеется, нельзя, – ответили мне. – Это не шутка.
– Но ведь я бедняк и неуч! – вскричал я.
– Грамотой вы овладеете быстро, – последовало успокоение, – а ваша бедность не имеет никакого значения. Среди нас есть и бедняки, и богачи, и знатные, и безродные, все это – ничто. Мы рыцари Верховного Бога и никто больше. И вы тоже хотите примкнуть к нашему братству, не так ли?
– Я никогда не смел думать об этом, – вымолвил я и снова чуть не провалился в беспамятство...
– Мне негде было жить, и мне выделили комнату во флигеле. Трудно было поверить в свершившееся чудо. Иногда я смотрел на свое отражение в зеркале и вопрошал: вот передо мной человек, принятый в священное содружество, что же есть достойного в этом человеке? И отвечал себе: ничего. Конечно, я скоро осознал, что вне Храма я как таковой не мог состояться. Мои учителя хвалили меня, моя жажда просвещения была столь ненасытна, что меня частенько сдерживали. Через три года я стал членом ордена и служу уже около трех лет; итак, я провел в святилище почти шесть лет. Теперь у меня иногда раскалывается голова, я не могу истолковать… В общем, мне намекнули, что я в преддверии самого главного. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне становится страшно, что меня могли не заметить, и до сих пор я не понимаю, каким образом они отличили меня. Хотя служители поистине разные люди, вернее, были разными, но я среди них единственный, кого даже чтению приходилось обучать в обители.
Арри слушал с напряженным вниманием.
– Я благодарю вас за рассказ и за доверие ко мне, – с эмоциональным подъемом отреагировал он. – Мне еще многого не хватает, чтобы обсуждать ваше состояние на пороге преображения. Однако у вас за спиной отрезок жизни, к которой я тоже не имел доступа. История человеческого развития мнилась мне цепью повторяющихся событий, безнадежно подчиненных закону крови, скудоумия, тщеславия. Но ведь здравствуют где-то землепашцы, овцеводы, кочевники, которые не разбираются в политике и живут как бы вне государственных учреждений. Были ли вы хоть сколько-нибудь горды тем, что зарабатываете свой хлеб? И какой вкус у всего заработанного?
– Приятно наблюдать, – улыбнулся Сид, – как вашу непомерную духовную широту дополняют штрихи милой наивности. Вы можете заключать, на чем зиждется история вообще, а жизнь труженика представляете себе по пастушеским идиллиям. Я познакомился с этими романами, они повествуют о мечтах и идеалах очень легковесных и приземленных, о несбыточном счастье среднего человека. На самом же деле ни таких крестьян, ни таких пастухов не бывает, они гораздо менее привлекательны. Изнурительная ежедневная работа приносит мало радости, хотя встречаются довольные своим делом мастера. Сложно говорить о достоинстве труда среди неодолимой нужды, грязи и грубости. Каждый с удовольствием стал бы господином, если бы возникла такая возможность.
– Но ведь есть исключения! – воскликнул Арри.
– Наверно. Но я не видел. Вы спрашиваете, был ли удовлетворен я сам? Нет. Ни с какой стороны. Я вполне понимаю интерес сложной натуры к простым вещам. Но я мало могу поведать вам, хотя вырос в кругу селян, питался скудным хлебом, слушал веселые былины и песни-плачи, видел множество свадеб и похорон. Когда я был ребенком, мне казалось, что деяния старших исполнены важности, которая мне еще недоступна по малости лет. Я стал отроком, потом юношей, и выявилось, что никакого подспудного смысла нет, что слова и поступки имеют буквальное значение и что именно это и должно считаться полнотой бытия. Мне не к кому было обратиться со своими тревогами, у меня не было утешителя в виде книги, потому что грамота была для нашей семьи непозволительной роскошью. Майское благоухание, оттенки предзимья, таинственные шепоты болот, вязь молний, зарево и радуги томили меня и увлекали к своим истокам. Моя грусть рассматривалась как неуместная барская прихоть. «Она мешает жить», – говорили мне. Жить! Я был согласен выполнять все, что надлежало, но во мне все прочнее укоренялось убеждение, что это не жизнь. Я не воспринимал всерьез банальную, жестокую и непонятную повседневность, и, вероятно, дело шло к тому, что я превратился бы в юродивого. Не такая уж плохая доля... Люди часто насмехаются над ними, но и старую одежду отдадут, и накормят. Да, так оно, скорее всего, и было бы… А дальнейшее вы уже знаете.
Сид немного помолчал и без пафоса подытожил:
– Вот теперь и судите, кто больше достоин сочувствия: вы, проведший детство и юность в праздном достатке, с любимыми книгами, имея учителем почтенного мудреца и обитая в чертоге напротив чудесного Храма, или я, бедный пахарь, часто недоедавший, не причащенный к магии букв, но сраженный обжигающей тайной земли и неба.
– Ах, – взволновался Арри, – как хорошо вы говорите. И я не настолько глух, чтобы не расслышать гул побочных содержаний. Несмотря на перечисленные вами мои преимущества, вы не считаете свою бывшую участь ни на капельку ущербнее моей. Ну, скажите!
– Нет, не считаю, – прозвучал ясный ответ.
Братья подошли к дворцовым воротам. Грустный служитель приветливо и очень серьезно посмотрел в глаза кандидату.
– Сожалею, что не сумел порадовать вас колоритными эпизодами деревенских утех и радений.
Оторванный от суровых реалий принц живо возразил:
– Ваш рассказ для меня поистине бесценен как повесть вашего личного опыта… Однако, возвращаясь к вашей прежней среде, неужели вы никогда не испытывали симпатии к хлопочущим рядом с вами существам?
– Испытывал. На фоне всех наших разногласий, моего непонимания и неприятия.
– Как странно, Сид... Что значит ваша благожелательность на фоне неприятия? Мне издавна знакомы подобные парадоксы, вы их изведывали так же как я, только на другом, так сказать, материале.
– Да, что-то вроде этого… И я, хлебопашец, не в состоянии растолковать монаршему сыну, в чем заключается оптимизм простых тружеников, он нам одинаково недоступен, и полагаю, все наши исследования на этот счет не достигнут ни результата, ни смысла. Я разочаровал вас, признавшись, что не овладел крестьянской сноровкой. Но я могу указать вам истоки моей отрады. У вас были чтение, музыка, хорошие учителя и необыкновенная сестра. У меня – ни с чем не сравнимый запах парящего после дождя луга, тихое ликование апрельской почвы, грусть увядающей соломы, животворное тепло обмолоченного зерна. Все это не дано отдыхающему. Только поработав целый день на земле, можно снискать ее материнскую заботу и ласку, когда она через босые ступни вытягивает из тебя изнеможение, обволакивает ароматом целебных трав и убаюкивает тихой песней листвы, песней о вечности. Книгу земли может читать не каждый.
– Я знаю, – выдохнул Арри. – Чего же вам не хватало в вашей книге природы?
– Того же, думаю, чего и вам в ваших книгах.
– Верно. Наша беседа вошла в неожиданное русло, и количество таких поворотов, по-видимому, бессчетно. Если бы вам было позволено покидать обитель, я пригласил бы вас к себе, мы могли бы дискутировать до рассвета, как с покойным философом.
На какое-то мгновение в мимике Сида вспыхнуло заметное движение, стремление что-то высказать, и тут же пропало. Черты лица обрели прежнее спокойствие. Он отвлеченно улыбнулся. Почти как посвященный служитель неимоверного Храма.
– Логике безмолвия нам тоже надо учиться, Арри.
– Поистине так.
Молодые люди попрощались.