Арри ушел в свой уголок, там, как всегда, было чисто и комфортно. Он опустился в кресло и на четверть часа забылся, убаюкиваемый тишайшим гулом памяти. Из уютного помещения не выветрилась тоска маленького принца, давние грезы и боязни приглушенно сквозили в воздухе. Противоборство логики и онтологии развивало и ранило юную душу, тысячи гипотез отзвенели и сняли себя. Закаленный риторикой агностицизма Досточтимый машинально следил за подвижными панорамами на одушевленных стенах и вдруг почувствовал, что не может от них оторваться, что там фатально назревает нечто чрезвычайное… Он выровнял дыхание, но ломкий трепет буйно прокатился по всему телу. Нет, ему не померещилось: на несколько мгновений святилище провалилось во мглу. Его очертания плавно возвратились на свои места, но все поверхности были усеяны несчетными пятнами черноты, они безостановочно мигали, пытались что-то выказать и, не достигнув цели, умирали, уступая место другим. Устрашающая весть поднималась из небытия и, не смея выразиться, уничтожала себя. Арри ничком упал на постель. Нависшая стихия колебалась, как бы решая, погасить или нет уязвленную единицу человекобытия. Вернувшись к нормальному состоянию, предстоятель покинул дворец. Стараясь не глядеть на Храм, прошел мимо него и добрался до своих апартаментов.
Утро следующего дня встретило Досточтимого теплом и ясностью, горячие желтые струи захлестывали комнату, шарили по книжным полкам, норовили забраться под веки. Арри встал, медленно подошел к окну и постоял несколько минут с опущенной головой. Умерив беспокойство, он отважился поднять глаза на бесподобное сооружение. Колоссальный объект был верным себе, перемешивал дивные краски и разбрызгивал их во все стороны, бездонные воронки всасывали потуги интеллекта, амбивалентные позывные передергивали волю. Как обычно. Была ли вчерашняя обескураживающая весть? Была… Она прозвучала предзнаменованием, расширила каналы интуиции, подтолкнула его сущность к потаенному кризису, не обещающему ни преображения, ни выживания. Что ж, все нервные и ментальные узлы жаждут развязки, будучи намертво затянутыми в мире, который все явственнее демонстрирует себя как миф, как нагромождение обломков метафизической катастрофы…
Арри глубоко вздохнул несколько раз и утопил едкую истому в лакунах светозарной горы. Этот волшебный утес – регулятор его душевной амплитуды, единственный ориентир в ареале пустых множеств. Из-за его зыбучих и многомерных расселин и пиков уже прорвалась первая нота грядущего с высот распоряжения…
Через полчаса корректный функционер отправился в свои официальные помещения. Предстоял нелегкий разговор с молодым служителем о запутанной философской проблеме, которая подавила юношу, переполнила все ячейки его разума. Проблема смягчится сама по себе, войдет в круг неодолимых противоречий рассудка и пребудет там наравне с другими антиномиями до конца отпущенных дней, душа приспособится к этому бремени, Храм удержит ее на краю пропастей. Но мудрый Досточтимый должен вовремя оказаться рядом, явить силу своего духа и искреннее расположение. Затем ему нужно принять участие в разработке плана по реконструкции библиотеки, залы стали тесноватыми и с трудом вмещают накопленные фонды. Глава монашеской общины из южной страны предлагает обители купить малоизвестный труд знаменитого математика. Можно приобрести. К концу года неплохо было бы выдать дополнительное денежное вознаграждение слугам, все они преданны и исполнительны. Состарившийся главный повар просит освободить его от этой должности и предоставить более посильную для его возраста работу.
Хозяйственными вопросами Арри занимался лишь в общих чертах, этими делами ведал назначенный им эконом, очень рассудительный и ответственный человек, выходец из отдаленной провинции, по-своему привязанный к святилищу. Слуги в обители тоже были отмечены ее печатью, случайные люди здесь не задерживались более двух-трех недель, им становилось невыносимо скучно. В изолированной от городского шума зоне могли работать лишь существа, любящие тишину, умеющие ценить безмолвие и неторопливость. Они вели обычную мирскую жизнь в столице и, видимо, утоляли под чудными сводами, хотя бы на какой-то период, врожденную тягу к покою. Свои впечатления о бытовом укладе ордена они, как правило, не распространяли. К жизнедеятельности и сути Храма они не имели ни малейшего отношения и понимали, что на этот счет им просто нечего сказать. На слуг можно было положиться во всем, что касалось организации будничной текучки, и это было немаловажной подмогой для непрактичного предстоятеля.
В один из рядовых дней на исходе лета, когда у Арри не было безотлагательных дел и он предавался в своем кабинете отдохновению и вольным размышлениям, в дверь постучал служитель.
– Проходите, – учтиво пригласил Арри.
– Благодарю. Я только хочу сказать, что в Храме находится молодой человек, который желает видеть именно вас. Я попытался расспросить его о цели визита, но он лишь робко повторил свою просьбу. Могу я выразить личное мнение?
– Конечно, Тит.
– Поведение пришельца, оттенки речи, его облик – все говорит о том, что, возможно, это будущий член братства. Мне так показалось.
– Мы достаточно давно никого не принимали в орден.
– Лет пять, если не больше.
– Приведите молодого человека.
Минут через десять тот появился. Застыл у порога и густо покраснел. Арри жестом указал место напротив себя и внимательно посмотрел на него. Гость был юным и кого-то ему напоминал; черты лица, мимика, манера держаться казались знакомыми.
– Вы здешний? – вежливо осведомился предстоятель.
– Нет, я недавно приехал.
– И только сейчас увидели святилище?
– Да, – юноша засиял и на мгновение забылся. – Это галактика, ниспосланная Всевышним, чудо, реальнее которого ничего нет на земле…
Он резко замолчал, снова поддавшись робости, руки неловко скрестились на коленях.
Через четверть часа после начала беседы сердце Арри слегка заныло, так оно отреагировало на слишком явную очевидность: несомненно, молодой человек явился на зов Храма. Арри вспомнил себя, когда он, дрожа от волнения, впервые подошел к Досточтимому, считая его если не полубогом, то уж точно существом высшего порядка, Знающим, к которому нельзя запросто обратиться обычному смертному. Те же чувства читал он теперь в глазах визави: благоговение и страх. Арри ободрил его специфичной улыбкой, свойственной только главе уникального ордена, и вымолвил:
– Дороги, ведущие в обитель Верховного Бога, бывают короткими и длинными, ровными и очень ухабистыми. Ваш путь – чрезвычайно короток и прям, вы пришли сюда сразу из детства.
– Если б я оказался достоин! – отчаянье и безумная надежда вырывались из молодой души.
Ну где же он мог видеть этого мальчика? Арри все пристальнее вглядывался в него. Они определенно никогда не встречались раньше. Неужели ему случайно запомнился какой-нибудь завсегдатай святилища, на которого похож этот желанный визитер? Странно.
– Как ваше имя? – механически спросил Арри, чтобы заполнить неудобно возникшую паузу.
– Арри.
Только сейчас предстоятеля осенило. Как удар в голову! Мальчик называется так же как он, и именно на него самого он похож. Не только своим поведением напомнил ему скромный фанатик его юность, внешнее сходство было поразительным. Догадка пробуравила сознание, мозг еще не успел ее обработать, а какая-то сила уже вытолкнула наружу вопрос:
– Как зовут вашу мать?
– Лия.
– Так… ты знаешь, что я твой дядя?
– Да, – краска снова залила вдохновенное лицо.
– Где твоя мама?
– В Храме.
– Ты можешь привести ее сюда?
– Конечно.
«Это и есть сюрприз, который пообещал король, – вспомнил Арри и мысленно признал, – твоя взяла, отец, я действительно удивлен и тронут».
Спустя несколько минут дверь отворилась, молодой человек пропустил вперед мать и остановился у входа. Лия приблизилась к Арри. Он с интересом ее разглядывал. Незнакомая элегантная одежда, вместо разбросанных по плечам волос – аккуратная прическа, она изменилась, обрела степенность и заметно поддалась возрасту. И все же многое говорило о том, что перед ним была прежняя Лия, его сестра, с лунными крупинками в глазах, все еще очень красивая.
Лия спокойно произнесла обычное приветствие и светло улыбнулась. У Арри отлегло от сердца: никаких слез, никакого бурного проявления эмоций, только тихая подлинная радость и деликатное достоинство. Он подошел к замершему в стороне племяннику, обнял его за плечи и дружески сказал:
– Арри, у нас великолепный сад, пойди погуляй, а мы с мамой побеседуем. Я позову тебя, сегодня вы заночуете у меня.
Растроганный мальчик охотно оставил брата и сестру наедине и уже не сдерживал ликования, сотрясавшего каждый нерв и все фибры души. Он не мог не почувствовать, что понравился дяде, единственному на свете Досточтимому.
Предстоятель, несколько сконфуженный, предложил гостье традиционно изготавливаемый в обители бальзам, вкусный и целебный.
– Замечательный напиток, – похвалила Лия, – ты часто его пьешь?
– Нет, не часто, но иногда пью с удовольствием. Какая приятная неожиданность, Лия. Расскажи, как ты жила все эти годы.
– Дорогой брат, не надо быть вежливым и делать вид, что тебя интересует моя рутина. Я надеюсь на искренность и прямоту, после стольких-то лет.
«Я продолжаю недооценивать ее», – подумалось Арри. Вслух он произнес:
– Вот мы и свиделись, и почему-то моя радость как будто немного в замешательстве...
– Наверное, потому, – перебила Лия, – что оба мои предсказания сбылись. Во-первых, тебя не только приняли в орден, но и вознесли на его вершину. Во-вторых, я привела тебе твою копию… или, – ее голос дрогнул, – я ошибаюсь?
– Ты не ошибаешься, племянник всецело принадлежит нашему братству. Тебе было трудно с ним?
– Нет. У меня есть еще старший сын, он способный и честолюбивый, в нем все отчетливей формируются хорошие качества. А в маленьком Арри я довольно рано распознала тебя: такое же нежелание участвовать в дворцовых забавах, такая же тяга к запредельности… Мы много общались, я росла вместе с ним.
– Ты не забыла нашего философа, моего учителя?
– Я помню его достаточно живо.
– Твой душевный склад импонировал ему, он признался как-то, что с удовольствием преподавал бы тебе премудрости нашего мироздания.
– Неужели? Это приятно. В ту далекую пору мне, правда, иногда казалось, что я с какой-то стороны ухватываю ваши абстракции, вернее, догадываюсь, о чем идет речь, но меня фатально влекли мои перспективы…
Арри слушал и перестал вникать в детали, его восприятие заработало на ином уровне; сбивчивые эмоции поднимались из тех грудных источников, которые, как он полагал, уже навсегда были заморожены. Что-то от подлинного величия сквозило в этой женщине, его сестре, близкой и вместе с тем совершенно чужой, отдалившейся, новой. Или он совсем забыл ее? А знал ли он ее когда-нибудь? Сделал ли он хоть малейшее усилие, чтобы ближе познакомиться с ней?
– Как своеобычно ты смотришь, Арри. Это бессодержательный взор Досточтимого.
– Ты как будто очаровываешь меня, Лия. Я со странным подъемом реагирую на феноменальные эманации твоей личности.
– Реагируй спокойнее, – улыбнулась гостья, – впрочем, тебя быстро остудит моя просьба.
– Просьба? Говори. Чего может желать совершеннейшая принцесса?
– Ах, Арри, все просто… или, наоборот, очень сложно. Я буду краткой. Все эти годы что-то медленно и настойчиво зрело во мне, стимулы и укрощающие факторы один за другим ослабевали, и как-то внезапно меня застигла врасплох неотвратимость: в мою душу постучал Храм. Душа открыла дверь. Я умею руководить своими инстинктами, наружно я уравновешенна и таковой, вероятно, останусь до конца своих дней, но порой я не могу противостоять сакральным и тяжелым потребностям моей сути. Когда я ощутила это неизбывное притяжение, я по-новому осмыслила твои юношеские убеждения с проваливающимися в никуда основами. А просьба у меня вот какая… я не обижусь, если ты откажешь, потому что знаю, что ты поступишь по справедливости. Я испытываю необходимость хоть изредка, хоть на недолгий срок приезжать в обитель, не как обычный посетитель, мне нужно иногда пожить здесь, подышать беспредельностью, чтобы в пределах своего обитания не растерять жизнеспособность.
Голос Лии, по мере того как она говорила, звучал все тише и, казалось, исчерпал себя на последней фразе. В мимике Арри ничего не изменилось, лишь жилка у виска чуть завибрировала, он плавно опустил голову и обхватил ее руками. Когда их глаза снова встретились, гостья сидела в той же позе, и лицо ее было занавешено холодной неподвижностью. Арри знал теперь слишком хорошо, что там, за этой внешней безмятежностью: принятие судьбы со всеми ее изгибами и изломами, умение ровно дышать на краю бездны.
– Ты поразила меня, Лия. Наверно, как никто на свете. В любое время ты можешь навещать нас и оставаться здесь сколько угодно. Это не мое решение. Твоя жизнь, твоя участь, твоя сущность определили тебе твое место. Братьям не нужно ничего объяснять, они поймут, они все увидят…
– Я очень рада, – слабо отозвалась Лия, – и благодарна тебе.
– Ты же знаешь, что никакой радости не будет?
– Подозреваю.
– Из всех нас ты самый мужественный человек, сестра. У меня были учитель философии, мой предшественник Досточтимый, мои товарищи; наше, пусть и проблематичное, общение было все же общением. А ты всегда оставалась одна, в чуждом окружении, предоставленная себе во всех своих колебаниях и прорывах, а мне не хватило интуиции и доброй воли провидеть твои склонности.
У Лии впервые на ресницах блеснули слезы, но она их быстро смахнула.
– Это так; в принципе, я была одна. Но одиночество тоже многому учит, привыкаешь разговаривать с пустотой, начинаешь понимать, что это далеко не самый худший собеседник. А… может быть, лучший, Арри?
– Потрясающе, Лия, – выдохнул предстоятель. – Что за личность твой муж?
– О, это достойный и удивительно чуткий человек. В юности он вскружил мне голову, я вышла за него замуж, и на его месте не мог оказаться кто-то другой. Мой статус принцессы, жены, матери – он в порядке, но я в этих условиях… не настоящая, и я не знаю, где бы я могла осуществиться.
– Этого не знает никто.
– Даже ты, Арри?
– Для меня исчезли человеческие ориентиры и блага. Бесчеловечность на миг распахнулась перед каждым из братьев, душа зачерпнула наднебесья и была низринута. И пока мы принуждены к подневольному бодрствованию на дне ядовитой атмосферы, ощущаем себя как обрабатываемый для непонятной цели материал. Надзвездный луч, выжегший нам часть нутра, не спешит возвратиться, чтобы закончить начатый процесс. Теперь суди сама, настоящий я или нет.
– Вопрос риторический. У меня не было подобного опыта, но что-то в моих психических глубинах откликается на твою многомерную боль и безмерную надежду… Мировая скорбь – основная мелодия нашего мира. Однако бывает так, Арри, что неожиданно вспыхнет яркая радуга, зыбкая и эфемерная, и на мгновение затмит в сознании весь ужас, окаймляющий пороги вечности. Такая радость охватила меня теперь, и, конечно, не жуткий лейтмотив твоих речей вызывает ее, а просто тот факт, что я тебя вижу, что мне доверяют сложные субстанции. С ранней юности я мечтала о собеседнике, который воспринимал бы меня всерьез, общался бы со мной на равных, и всякий раз этот собеседник принимал твой облик, Досточтимый.
– У меня подчас возникало чувство, что я не сумел распознать в тебе главное. Нас разделило расстояние, и память редко поднимала тебя, но ты всегда пребывала в моей душе подспудно как нечто дорогое, мне дарованное, что я не хотел потерять. Именно ты приснилась мне накануне моего принятия в кандидаты. А теперь я узнал настоящую цену тебе, которая никак не выражается. Земные атрибуты личности не имеют ценности, а ее вечная суть – выше любой оценки. Ты уже услышала зов ни с чем не сопоставимой изначальности. Она таинственно внедрена в атмосферу обители. Беспощадную изоляцию индивида оцепляют здесь еле различимые, тонкие ароматы неналичных экзистенций. Притяжение надмирных идей – гибельно для естества, а красота их настолько неотразима, что естество соглашается на гибель. Субстанции с высшей мерой бытия уже нащупали корреляты в тайниках твоего эго. Я прав?
– Я думаю несколько иными категориями. Но наше взаимопонимание – за порогом понятий и логических фигур.
– Верно. Я высказал некоторые положения, поддающиеся хоть какому-то анализу, несоизмеримо больше и значительнее то, о чем мы все молчим. Ты вкусишь безвкусия летучих квинтэссенций нашей зоны, встретишься с попутчиками и потеряешь их, лишишься всего, если у тебя еще что-то осталось, получишь преимущество глубже заглянуть в пустые глазницы ужаса; скорее всего, не умрешь, мы все выживаем, но надежда и отчаянье сольются, образуя новую ступень на лестнице в инобытие… Мы впитали в себя несколько капель трансцендентной одушевленности, и больше у нас ничего нет. И не может быть. Иначе мы утратили бы человеческий облик и стали бы иными существами, о которых невозможно никакое представление. Только один неформальный плюс противостоит несметным формам подлунного негатива, это наш Храм. Он не зависит от динамики эволюций и революций, и в строгом смысле он и не плюс вовсе, так как, избавив от ненужного, он не снабдил нас даже толикой необходимого. Призвав нас как своих адептов, облучив и преобразив, он ни в малейшей степени не приоткрыл тайну нашего предназначения… Однако веяния судьбоносной универсальности – в каждом уголке обители… То, с чем ты столкнешься, нельзя выразить ни в каком виде, и ты всегда будешь наедине со своими противоречивыми откровеньями.
У Лии запнулось дыхание. Легкая конвульсия незаметно прошла по телу. Предстоятель заключил:
– Выход из этого пространства, какими бы высокими целями он ни оправдывался, означает отказ от себя, потерю мужества и бегство в сладкие и мутные человеческие заблуждения. Тебе не страшно ступать на эту дорогу?
– Разве у меня есть выбор? – прошептала Лия.
– Ты уже понимаешь, что нет… – констатировал Арри и через несколько мгновений спросил изменившимся тоном, – одного я не могу уразуметь, сестра, как несет такое существо как ты материнское бремя?
– Мне самой малопонятно, как я справляюсь с этой ролью. Дети меня любят, я их тоже. Но, может, я просто не знаю, что такое настоящая материнская любовь. Я плохая мать, я подозреваю это.
– В любом случае ты не пленена разномастными приманками и обманками суеты. А что касается маленьких радостей, о которых ты упомянула, то благодаря им мы еще похожи на представителей своего рода. Они – как дождик в засуху; даже на пике их переживания мы чувствуем, как они бренны и скоротечны, но принимаем их. Это согревающие вспышки в анемичной обстановке, передышка для расколотого, шаткого сознания, надрывающегося в попытке охватить неразъемный абсолют.
– Арри, – робко вымолвила Лия, – самоусовершенствование – полная иллюзия или в какой-то степени вероятно?
– Шлифовка отдельных качеств возможна, – пояснил Досточтимый, – и какой-то смысл это имеет, но только в рубежах трех измерений. На ином плане он уже свершен, вечный замысел Творца о нас. Нам остается лишь склонить голову. Можно не склонять, результат будет тем же. Твое самосовершенствование как человека закончилось, Храм повернул тебя в свою безвекторную сторону, и вся околоземность с ее ценностями и табу начинает расплываться и уплывать.
– Да, это так. Мне все труднее быть адекватной в моей среде. Все то, что не одиночество, – неправда. А правда одиночества – не самодостаточна и взывает к другим истинам, но уже по ту сторону роковой черты. Я знаю это, но, повторяю, испытываю теперь душевный подъем, я растрогана свиданием с тобой.
– И, думаю, видишь мой искрений отклик. Мы утратили кровные связи, родственные обязательства, не верим в опутавшие людей условности. Но мы ничуть не разочарованы потерей подлунных мнимостей и протягиваем друг другу руки через обжигающий холод бездны.
– Арри, я чувствую твою руку, и мне это очень нужно сейчас.
– Я рад, что все так обернулось, Лия. Я велю приготовить комнаты для тебя и юного принца и собрать нам что-нибудь на стол. Ты отведаешь нашей вряд ли изысканной пищи, а племянник пусть привыкает, именно так он и будет в дальнейшем кормиться. Вечером, уладив текущие дела, я приду к тебе. Мы, не избегая фигур красноречия, – Арри улыбнулся, – обсудим твое возвращение на родину после долгих скитаний на чужбине. Напрасно ты думаешь, что мне не интересно, как ты жила. Все, что относится к тебе, мне не безразлично. Ты не против такого плана?
– Как я могу быть против, брат!
Старый король проснулся оттого, что кто-то больно сдавил его плечо. Он поднял веки и чересчур близко перед собой увидел Грега, мужа Лии, судорожные пальцы которого впивались все глубже в податливое, ослабевшее тело. Король резким движением освободился и машинально поправил одеяло. Он не возмутился такой бесцеремонностью, он испугался; по лицу зятя было видно, что случилось нечто чрезвычайное, оно было темным и словно обледеневшим. Монарх поспешно встал и быстро оделся. Грег взял его за локоть и молча вывел из спальни. Дворец был заполнен неровным гулом, доносившимся отовсюду, что прибавило государю еще больше беспокойства. Не произнеся ни звука, Грег привел тестя в парадный зал для аудиенций, они подошли к окну. Король смотрел на открывшийся простор и ничего не понимал. Он потер глаза, потом еще несколько раз, и совсем растерялся.
– Я не вижу Храма, – сказал он вяло и как-то виновато.
– Никто не видит, – с трудом вымолвил Грег, – его нет.
– Как нет?
– Прости, отец, я вне себя...
Грег отрешенно удалился.
Король постоял в недоумении и смятении, отказываясь признать произошедшее, принял успокаивающую ванну и, не выходя из оцепенения, созвал советников. Они подтвердили: совершилось несовершаемое, ночью Храм исчез вместе со всеми служителями, вместе с принцессой Лией и молодым принцем Арри. Привратники ничего не заметили, после полуночи их одолел сон, а пробудившись утром, они увидели то, о чем уже шумели горожане. Столица взбудоражена, гвардейские части охраняют дворец и никого не пускают на территорию святилища. Без малейших изменений остались административные и хозяйственные блоки, жилые корпуса служителей, даже их личные вещи; всё обыкновенно встретило рассвет, и лишь на месте, где стоял Храм, была ровная, заросшая густой травой площадка. Король почувствовал, что повержен. Сознание его зашаталось. Немедленно были призваны врачи.
Несколько дней город не мог выйти из ступорозного состояния. Авторитетные державные ведомства ничего не предпринимали, никто публично не выразил официального отношения к событию – из-за болезни короля, необъяснимости происшествия, из-за того, что Храм, может, вернется на свою позицию или грянет иная чудесная развязка. Замедленное, онемевшее время все же катилось вперед, ничего необычного не разразилось, никакие роковые знамения и предвестия не появлялись. Осторожно и приглушенно в хижинах и палатах стали циркулировать суеверные выводы, толки, доморощенные, распаляемые фантазией прогнозы. Некоторые жрецы попытались исподтишка распространять внушение, что подлинные живые боги расправились наконец с бескровной абстракцией, но эти слухи с ужасом и возмущением были тотчас подавлены. Присутствие неимоверной святыни еще не выветрилось из атмосферы, коллективная и личностная психика не освободилась от могучего и таинственного влияния Бога без имени и лица.