Пролетело несколько лет со дня вступления на пост нового предстоятеля. Храм неустанно преподносил вариации своей неимоверности в противовес актуальности и потенциальности царящего мироустройства. Он тревожил в душах что-то атрофированное, отнятое при рождении, вещие вспышки молниеносно озаряли заглушенные ментальные поля и гасли. Инстинкт самосохранения и прагматиков, и романтиков не допускал проникания храмного света глубоко внутрь их сути; лишь слегка взбудораженная, эта суть оставалась неизменной в тенетах Эроса и Молоха. Сформированная психофизикой жизнь интуитивно понимала, что слишком близкое знакомство со святилищем – опасно; было явно заметно, что его служители будто лишились человеческих характеров и отвечают неведомым характеристикам. Храм не посягал на вековые устои и страду злободневности и не утверждал своего превосходства, это была самоочевидная правота высоты. Вокруг этой фундаментальной оси вращались действия, запальчиво и напрасно полемизировали с противодействиями и монотонно стекали в бездействующие бездны.
Арри врос в уникальную должность, подогнал ее к своим особенностям, или, наоборот, она несколько изменила контуры его склада и натуры. Он перестал удивляться прихотливому стечению обстоятельств; быть главой феноменального ордена – это его земная судьба, единственное предназначение. Авторитет и таинственность этой позиции наложили должный отпечаток на облик Арри, мышцы приспособились к ежедневному напряжению, в голосе прочно закрепились неповторимые оттенки. Арри стал Досточтимым. Он уже не смущался, когда к нему так обращались, дистанция между ним и братьями установилась сама собой, была традиционным условием и добровольным соглашением. Он привык и к наивному мирскому уважению, и к преувеличенному почитанию кандидатов и новичков. Редкие тихие беседы с братьями вызывали иногда подзабытую радость диалога, они ведь еще не окончательно разучились контактировать, близлежащие звенья разорванной цепи. Хотя, так ли это? Что-то более значительное, чем коммуникация скрепляло их конгломерат, несказанное то и дело изъявлялось, аккумулировалось и модифицировало язык. Предстоятель по необходимости использовал собственные логические приемы, а также иррациональные методы убеждения для оказания поддержки начинающим служителям, он представлялся им кладезем знания как такового, проводником по опасным горним тропам. Досточтимый не спешил разочаровывать молодое поколение. Становление юных душ, как правило, происходило болезненно, жажда самосовершенствования резко обуздывалась невозможностью преодолеть себя. С кандидатами и первогодками также много занимался Александр, библиотекарь, более чем другие общительный и приветливый, знаток литературы и десяти языков, неизменно привлекательный оригинал.
Арри понимал: прием и поддержка новых членов – одна из основных задач ордена и самая формальная, потому что в действительности только Храм посвящает своих поклонников в аномальное рыцарство. Адепты Верховного Бога сведены к одному знаменателю, принадлежность к братству выдает себя тысячами мелочей, за служителями зарезервировано их место в Храме со дня его воздвижения. Они всегда под эгидой своей неизбежности. Однако нередко смятение и страх застигают тех, кто делает первые шаги по нехоженой стезе и захлебывается пустотой и противоречиями. У Арри для каждого находились слова ободрения или успокоения; не придуманные, не составленные заранее, они возникали в зависимости от ситуации; всегда настоящие, поднимались из аксиоматичной правды и окутывали благодатью молодые и немолодые сердца. В последние два года объявилось слишком много претендентов на вступление в орден, и именно в эти годы никто не был принят в кандидаты, а на храмном кладбище добавилось более двадцати могил. Это обстоятельство ничуть не волновало главного служителя. Зачем печься о том, что не в его власти? Все, чья доля – состояться и замереть под сводами твердыни, окажутся здесь; это его забота, Храма.
Многосложная миссия предстоятеля не поддавалась разложению на составляющие, каждый отдельно взятый аспект этой должности обретал весомость лишь тогда, когда утопал в тайне целостности, скрепленной неизвестным и неосязаемым веществом. Арри вел свой призрачный корабль в обетованное царство без названия, в невидимые паруса мерно дули неслышные ветры. За грани небосвода уносились концентрации самодовлеющей риторики – ежегодные выступления адептов не учрежденной, ни на одном уровне не санкционированной религии. Никому не адресованная песнь Храма звучала уже более ста лет, постоянно меняла мотив и в каждой тональности хранила инвариант с галактической подсветкой. Особенно много народа собиралось послушать Досточтимого. Или посмотреть на него? Для своих сограждан он так и остался принцем, фатально примкнувшим к аристократии духа. Повышенное внимание уже не особо удручало и тем более не пугало Арри, оно стало ему безразличным.
Он воспитал свою бдительность, научился чутко улавливать малейшие сбои и шероховатости в отлаженной ритмике обители и вовремя оказывался там, где необходимо было легким штрихом дополнить законченную, не допускавшую серьезных изменений картину. Предстоятель давно заметил, что резервы его организма значительно упрочились, а к пяти чувствам и амбивалентным предчувствиям добавилась сверхинтуиция. Негаданно обнаружившийся в нем запас терпеливости смягчал вынужденные контакты с чуждыми установками, с накалом неистовых будней. Не только любопытство и раздуваемый ажиотаж влекли в Храм и разнотипные сообщества, и одиночек со всех уголков ойкумены, иногда мир приносил свои подлинные горечь и страдание, и вопросы, от которых сжимается разум. В состоянии ли служитель Верховного Бога воодушевить хоть небольшой участок тупиковых ситуаций? У Арри не было ответа. Храм давал только то, что мог, его щедрость и скупость не имели границ, его влияние не сообразовывалось ни с какими исчисленьями и чаяниями.
Передвигаясь по извилистому пространству обители, можно было натолкнуться на слабо подсвеченные лунки, завуалированные кратеры, источавшие неприродную свежесть. Предстоятель знал: братья при усугублении коллизий в своем эго приникали к этим родникам очищающей простоты. Ему были дарованы и иные способы отдохновения – отрадные паузы в динамике суток, без длительности, словно выходы из системы Хроноса. Психика охлаждалась и умолкала, прополаскивалась током эфирных эманаций, но потеря сознания не наступала никогда. Нет, Досточтимый не тревожился за свой рассудок, он был в порядке, насколько что-нибудь может быть в порядке на этом свете, имеющем только одно назначение – шествовать в Тот Свет.
С некоторых пор у предстоятеля стало появляться смутное ощущение, что он чего-то не выполнил, что-то упустил; периодичные приливы беспокойства напрягали мозг, но ничего конкретного в памяти не всплывало. Озарение случилось однажды ночью – он проснулся и внезапно понял: отец. Приходил вестовой и сообщил, что король заболел и хочет видеть его. Когда это было? Несколько дней назад? Месяц? Год? Нет, год вряд ли. Лунные щупальца осязали приоткрытое окошко, ночь была теплая, и душистый воздух приятно поглаживал кожу. Повеяло детством и роковой изначальностью, горько-сладкими травами воспаленного отрочества… Тот, кто называется его отцом, болен. Как долго он его не видел? Несколько лет? Больше? Арри не мог припомнить…
На следующий день он сказал помощникам, что отправляется во дворец и не знает точно, когда вернется, но при необходимости его можно вызвать в любой момент.
Самодержавный владыка, увидев сына, застыл в неуклюжей позе, на лице мгновенно отразилась череда хаотичных эмоций. «Годы делают свое дело», – мысленно констатировал Арри и озабоченно спросил отца о самочувствии. Королю было трудно одолеть смятение, но он старался казаться спокойным.
– Кризис миновал, и я уже почти здоров, – заверил он бесценного гостя, но интонация не свидетельствовала ни о здоровье, ни о бодрости.
– Прости, отец, что я не пришел раньше.
– Не волнуйся, дорогой, так даже лучше. Я тогда почти не мог общаться. Я долго ждал тебя. Сколько зим и весен протекло!
Он глядел на своего потерянного сына, самое необычное существо под облаками, и не мог совладать с собой, темные безымянные стихии распирали грудь. От Досточтимого исходили тишина и безмятежность. Через несколько минут внутреннее давление в старческом организме сбавилось, и монарх облегченно вздохнул.
– Вот ты и стал королем, – вымолвил он грустно. – Не пожелав большой державы, ты воцарился в крошечной, но сейчас я и впрямь не уверен, что она слабее моей. Кстати, я упразднил тайное ведомство, наблюдавшее за святилищем. Подожди, не перебивай, я знаю, что тебе все равно. Я сделал это не ради тебя, а ради себя в тот день, когда ты стал предстоятелем, теперь эти люди выполняют полезную для государства работу… Я боялся обращаться к тебе в эти годы. Когда ты произносил свою первую речь, я ужаснулся, понял, что ты исчез навсегда; передо мной, перед всеми нами явился Досточтимый – мираж, фикция; и слова твои реяли, как невнятные символы на поверхности Храма.
– Видишь, я не исчез, – улыбнулся Арри.
– Я не решался тебя тревожить, я думал, что у тебя много забот.
– Правильный вектор мысли.
– Арри, при всем твоем превосходстве, подлинном или мнимом, я не знаю, при всем твоем неприятии моей, всей нашей жизни, я всегда чувствовал, что ты не презираешь меня, и поэтому, заболев, я послал за тобой.
– Не помню, что помешало мне прийти в тот же час.
– И не вспоминай. Клубок наших взаимосвязей все больше запутывается. Я стал уважать тебя именно тогда, когда разлюбил тебя, когда ты с такой легкостью уничтожил все, что соединяет отца и сына. Я трезво и объективно посмотрел на своего отпрыска издали и обнаружил, что этот ставший мне чужим человек – носитель силы, которая чем-то меня привлекает. Я по-новому оценил тебя и был горд оттого, что сумел выйти на новый уровень коммуникации с тобой. И лишь перед смертью, а я ведь был при смерти, я вдруг остро осознал, что ничего этого, возможно, нет. Я привязан к тебе и ожидаю тебя только потому, что ты мой сын, что, вопреки всему, отцовское чувство не умерло во мне, а остальные факторы – на втором плане, хотя они тоже имеют значение. Близость ухода как бы все высветила и расставила по своим местам… Что скажешь, многомудрый?
– Мудрость может выжить только молча. Где бы она ни заговорила, ее побьют камнями.
– Камнями побивают греховодников.
– Ну, если смотреть шире, то на каждое темя где-то припасен камень.
– Ты не хочешь говорить серьезно, – посетовал мнительный старик.
– Выкладывай свои тронные серьезности.
Осанка короля обмякла, в потускневших глазах закачались темные пятна.
– Послушай меня, – участливо вымолвил Арри. – Нет, сейчас ты пылко расчесываешь свою обиду, и так ты ничего не услышишь.
Сын взял руку отца, задержал ее на минуту, скользя взглядом по его опущенным усталым векам. Замутившаяся атмосфера постепенно светлела, грозовые сгустки таяли, прохладное спокойствие предстоятеля освежало голову распаленного монарха. Арри чуть заметно улыбнулся. Король невольно ответил на улыбку.
– Не думай, отец, что я уклоняюсь от частого общения с тобой из-за гордости или банального пренебрежения к тебе. Нельзя сплотить то, что разъединено по сути. У служителей нет чувства превосходства или господского самомнения, ничего не стоит иерархия, воздвигнутая на фундаменте из праха; непреложно только одно: наша судьба – инобытие. Но и формы существования вне нашего ордена созданы Творцом, и в этом смысле они равнозначны нашей, и ни одна сторона не может отвечать за то, что у нас никогда не состоится диалога. Это очевидно, но некоторые слишком любознательные хотели бы перешагнуть пропасть, однако, ощутив на коже легчайшие касания вакуума, они отступают назад и раздраженно недоумевают: почему бы бездне не уменьшиться до проходимых размеров.
– Вы слишком любуетесь собой на той стороне, – упрекнул король.
– Кроме нас нам некого облюбовывать, – настроился на шутливый лад Арри.
Монарх не повеселел.
– Сын, я не совсем выздоровел, и вряд ли смерть отступила надолго, а в конце пути появляются тревоги, которые не досаждали раньше. Дивное возникновение святилища рядом с моей резиденцией занимает меня теперь куда больше, чем прежде. Но я понимаю, что это не моего ума дело.
– Это дело вообще не ума.
– Допускаю, – согласился король, – этот объект ошеломляет как чудо и как чудо не может быть истолкован. Однако члены вашего ордена, несмотря ни на что, остаются людьми. У вас должно быть то, что дает вам мужество одолеть все соблазны мира и оставаться верными своему Богу. Прости, что я завел такой разговор, это сейчас не вздорное любопытство профана. Я никну во тьму, и новые сомнения гложут меня, и некоторые из них касаются Храма, непрестанно облучавшего мои сокровища, интерьеры и судьбу. Я дождался тебя и хочу кое-что прояснить, если ты не против.
– Я не против, – ответил Арри, – и сразу же развею твое предубеждение насчет соблазнов. Мы их не преодолеваем, ибо, ввиду нашего умонастроения, нам нечего преодолевать. То, что ты называешь соблазнами, нас отталкивает. Наши душевные и ментальные задатки долженствуют осуществиться на безлюдье, на безмерной дистанции от мирских эталонов и треволнений.
– Но получаете же вы что-то взамен!
Гость пожал плечами.
– Каждый из нас прошел через неимоверное испытание. Брожение нутра не заглушилось полностью, но функции организма – будто под гипнозом духовной личности, вознесенной однажды за пределы галактик. Такие казусы не обусловлены ходом вещей, не относятся к родам и классам и не имеют обозначений. Это не секрет, который можно выдать, не достояние, которым можно поделиться. Даже братья избегают обсуждать эту тему в своем кругу.
– О, я и не пытаюсь пробиться в те сферы, мои мыслительные способности не столь велики. Но вы же не избавлены окончательно от давления посюсторонности, и должны быть какие-то принципы, что регулируют ваше братство на земле.
– Наши принципы нельзя сформулировать, да и братства как такового нет, хотя мы называем один одного братьями.
– То есть как?.. А какие же между вами взаимоотношения?
– Никаких.
– Арри, я надоел тебе? – забеспокоился король.
– Нет, ты жаждал диалога со мной, он идет полным ходом.
– Объясни без ухмылок.
– Мы оказываем специфическую поддержку друг другу, наша консолидация – отпор окружающей среде, но в действительности мы странная совокупность одиноких судеб и в первую очередь уважаем обособленность и независимость каждого. Объединены мы только тем, что нас охраняют своды уникального строения. Чем мы занимаемся? Дежурим в святилище, готовим раз в год публичные выступления, беседуем с посетителями, читаем, изредка навещаем друг друга. Это узкое поле действий. За его межами – бескрайность бездействия, она открывается только на территории Храма и только для его служителей; они переступают черту... Пожалуй, скажу доходчивей: пространство в нашем обиталище может раздвигаться, создавать ответвления и ниши, а время не всегда соответствует астрономическому. В эти сферы никогда не войдет посторонний. Кроме бытовых деталей, ничто в обители не соответствует уровню твоего любопытства.
Король был явно озадачен.
– Но, дорогой, а как же самое главное… вы ведь служители Верховного Бога. Когда же происходит богослужение?
– В том смысле, как его понимаешь ты, – никогда.
– А… в твоем смысле?
– В моем смысле – всегда, – улыбнулся предстоятель. – Священнодействие создает торжественность и поднимает настроение лишь тем, кто в нем участвует. Сложно вообразить, что Богу угодны какие-то специальные мероприятия, организуемые профессиональной кастой, чтобы воздавать ему хвалу. Каждый удар нашего пульса – это такт в божественном предопределении, иного не дано… Я рискну поведать тебе то, что мудрецы никогда не предают гласности, боясь вызвать неадекватную реакцию, это эзотерическое знание. По сути, жизнь каждого землянина является служением Богу и ничем другим быть не может.
– Что ты такое говоришь, сын! Пожалуй, справедливо отнести это к героям и праведникам. Но сколько на свете недостойных и даже преступных людей!
– Они призваны в этот мир совершать то, что совершают, они выполняют волю Божью в той же степени, что и другие.
– Нет, Арри, это не так! Есть люди, одержимые демонами.
– Эта гипотеза многих устраивает. Она удобна, но бессмысленна. Способный попрать волю Бога оказался бы более высоким Богом. Мы не в состоянии объективно судить о добре и зле, а также о целесообразности нашего бытия, потому что не только не знаем целого в божественном замысле, но даже в нашей мизерной вотчине не можем свести концы с концами, их то и дело обрывает бесконечность.
– Это ваш безликий Верховный Бог внушает вам такие дикие идеи. Мы живем по древним законам, данным нашими божествами, и знаем твердо, что добро – это выполнение их заветов, а тот, кто жил по правилам, получит вознаграждение после смерти.
– У тебя нет оснований для такого утверждения. Дальнейшая судьба землянина вряд ли зависит от его деяний, руководимых врожденными инстинктами. Мифы о разных методах спасения – это всего лишь мифы. Мы все неизбежно столкнемся с непредставимой истиной. Последствия контакта предугадать невозможно.
– Я, Арри, каким-то краем рассудка ухватываю, что то, о чем ты говоришь, должно быть, очень страшно. Но я не воспринимаю этого. Хвала богам!
Служитель апатично кивнул.
– Конечно, не воспринимаешь, массовое сознание не настроено на подобные откровения, потому что они содержат в себе корпускулу духовности, а дух разрушает все фундаменты здешней жизни. Но каким-то образом мои максимы, мое присутствие, моя принадлежность святилищу, способ моего бытия и мышления волнуют тебя, и ты начинаешь страстно вопрошать меня, а потом с еще большей пылкостью возражаешь и защищаешься, как только почувствуешь, что дыхание чужеродной стихии слегка тебя царапнуло.
– Не обижайся, Арри, – испугался король.
– На что обижаться?
– Только не уходи, давай немного отдохнем. Я велю принести вкусной настойки, фруктов и еще чего-нибудь.
– Хорошо.
Когда угощение стояло на столе, король спохватился.
– Ты попробуешь вино? Предстоятелю можно?
– Я говорил тебе много раз, что у нас нет никаких запретов. Я не любитель таких напитков, но я выпью немного.
– Прости, сын, но у меня до сих пор не укладывается в голове… Ваше братство существует более века, такой образцовой и безупречной организации история еще не знала, и все полагают, что у вас очень строгий устав и жесткие правила поведения, но оказывается, что у вас вообще нет ограничений. В это трудно поверить, хотя ты, в самом деле, уже не раз сообщал об этом.
– Все очень просто, – Арри отпил несколько глотков.
– Сейчас ты снова будешь ехидничать, – насторожился король.
– Нет, буду держаться пристойно. Ты получил полагающееся принцам классическое образование и читал утопии разных авторов об якобы идеальном государственном устройстве, но если хорошо разобраться, то выявится, что любой из предлагаемых порядков – деспотия. Есть занимательные романы, живописующие сказочные острова, где каждому разрешается делать все что угодно, и чем там только люд ни занимается. Это просто неумная фантастика, построенная на незнании человеческой природы. Желания индивида неизбежно сталкиваются с желаниями его соседей, и разновидные конфликты – способ совместного жительства. А чтобы общество себя не уничтожило, создаются законы для обуздания агрессии и наказания за провинности. Такова ситуация. В земных условиях все может быть позволено лишь в том случае, когда сила влечений сведена к минимуму. Каждый рыцарь Верховного Бога волен совершать любые деяния, базируясь лишь на собственных соображениях, но мы утратили вкус к деятельности, к горечи и сладости нервического прозябания под голубеющей статикой. Никакая дисциплина и никакой устав не смогли бы основать такую, как ты выразился, безупречную организацию, как наша.
Король решился отклониться от темы.
– Скажи, дорогой, в таком неестественном состоянии испытываете ли вы когда-нибудь приливы вашей специфичной радости?
– Радость слишком сопряжена с бездумьем. Мы находимся на той ступени, где радость как продукт определенной связи явлений уже имеет очень малую ценность. Мы стучимся в другие ворота…
– Но лично ты, обрел ли ты в Храме то, о чем мечтал? Ведь ты рвался туда так неистово, что страшно было глядеть на тебя.
– Наш мир – это мир утрат, а не обретений. Позитив, не обусловленный негативностью, возможен только в подлинном бытии, лежащем за рамками наших представлений.
– Постой, – перебил монарх, – ты снова увлекся, я ведь не вникну в твои философемы. В голове моей и без того сумбур: тебе все позволено, но ты ничего не хочешь, ты никогда не бываешь счастлив, и у тебя вообще ничего нет. При таком раскладе остается только самоубийство.
– Ах, – вздохнул служитель, – и самоубийства нет. Точнее, мы никоим образом не можем предугадать, что произойдет, когда по жилам растечется яд. Мнится, что самое отрадное и справедливое, что могли бы дать высшие силы узникам недоли, – это право на небытие, не на смерть, за которой – неизвестность, а на абсолютное небытие. Мы не удостоены такой милости.
– Что же получается? – растерялся король.
– Так ничего и не получается, – констатировал Арри.
Беседа зашла в тупик, потребовался отдых. Наступившее молчание не тяготило, оно сглаживало остроту антагонистичности, создавало хрупкий уют. Государь слабым движением не очень послушных рук наполнил бокалы. Ему не хотелось нарушать приятную, выводившую из кризиса паузу. Аура, облекавшая предстоятеля, настраивала его нервы на непонятный лад, вызывала душевную приподнятость, но не грела сердце. Как бы непроизвольно он вдруг вымолвил:
– Как холоден твой свет, Досточтимый, как высока твоя тайна. И какие-то ее отблески довлеют над моей судьбой...
– О, ваше величество, не надо так торжественно, а то мне придется принять соответствующую позу.
– Умерь свою игривость. На меня свалилась не пустяковая задача. Я ждал тебя, надеялся на помощь. Только умоляю, отнесись к моим выкладкам без иронии, даже если они покажутся тебе нелепыми.
– Я слушаю очень внимательно.
– Погоди немного, мне нужно собраться с мыслями… Видишь ли, ты для меня не только глава небывалого ордена, несоциальный оригинал, я ведь знаю, что ты еще и большой умник. Я помню, с какой легкостью давались тебе в детстве науки и как тебя хвалили учителя, уже тогда я не мог противостоять тебе в спорах. Ты намного превосходишь меня ученостью, и вот какие угрызения одолевают меня все чаще: если человек такого выдающегося ума отвернулся от богов своей родины и поклоняется чужому Верховному Богу, значит, что-то есть в этом Боге, что возвышает его над другими божествами. Я был богопослушным. Пусть не всегда мои поступки отличались безупречностью; я признаю, что бывал жестким и несправедливым, особенно, когда дело касалось пользы государства. Но я не забывал богов, я щедро одаривал капища, уважал наши обычаи и выполнял священные ритуалы. Однако я никогда не оказывал почтения Верховному Богу, более того, подчас позволял себе оскорбительные выражения по отношению к его Храму. И теперь я обращаюсь к тебе: как мне загладить свою вину, что я могу сделать ради вашего Бога? Я чувствую, что мне осталось недолго ходить по земле.
– Все понятно, отец. Перед уходом в иной мир ты хочешь, чтобы я как предстоятель замолвил за тебя словечко перед Верховным Богом. На всякий случай.
– Арри! – с упреком воскликнул король, – ты ведь обещал не смеяться.
– Изволь, венценосец. Слушай и вникай, серьезнее не бывает. Я не знаю, как надо угождать именно нашему Богу, и не думаю, что тебе стоит в этом направлении что-либо предпринимать.
– Ты не можешь не знать, – с обидой возразил король. – Ты, видимо, считаешь, что в моем случае все безнадежно.
Арри налил отцу и себе вина, медленно отпил небольшое количество, повернулся к окну, подставив лицо освежающим дуновениям. Потом неожиданно глухо рассмеялся.
– Я привык к тотальной невменяемости, но всякий раз удивляюсь ей заново. Находясь в метре от тебя, я разглагольствую в пустоту, и напрасны мои усилия отнестись к тебе как к равноправному человеческому существу и собеседнику.
– Не очень-то заметны твои намерения, – укоризна клокотала в голосе старика.
– Тебе легко было бы угодить ложью. Если бы я сказал, что ты можешь заслужить благоволение Верховного Бога, исполняя подходящие церемонии и талдыча пополудни какие-то речитативы, ты утешился бы и со спокойной совестью дожил бы свой век. И может, с какой-то точки зрения это и было бы правильным. Но все во мне протестует против такого подхода, я не хочу обманывать и обращаться с тобой как с неразумным ребенком. Я беседую с тобой на равных и говорю то, что есть.
Король опустил голову.
– Как трудно, Арри, – произнес он после длительной паузы. – Ты прав, мне нужна в общении с тобой только правда. Но… как тяжело ее воспринимать, порой почти невыносимо. Правда – всегда такая?
– Она бывает беспощадной. Вспомни, часто ли тебе в жизни доводилось сталкиваться с правдивостью и поступать по правде? Не торопись, подумай внимательно.
– К чему ты клонишь? Намекаешь на криводушие всего миропорядка?
– А разве он не таков?
– А вы, приверженцы невнятного Бога, никогда не применяете хитростей и уловок? Ни в своем кругу, ни по отношению к мирянам?
– Как любая особь рода людского, мы можем искренне заблуждаться и невольно кого-то дезориентировать, мы можем по тем или иным причинам уклоняться от диалога или что-то умалчивать, но сознательно мы не обманываем.
– Это потому, что вы никогда не сообщаете ничего вразумительного, вас никто не понимает. И в таком случае, какая разница, искренне вы говорите или втираете очки.
– Для нас большая разница, – возразил Арри.
– Вам важно только то, что важно вам, – с горечью воскликнул король, – все остальное вы не принимаете в расчет.
– Вероятно, так, – пожал плечами Досточтимый. – Но в этом нет ничего обидного для народа. Используя твое выражение, с нами ведь тоже никто не считается. Эволюция человечества – агрессивна, управляется злом, сопровождается очень некрасивыми пороками. Но если анализировать честно, то мы недалеко ушли, над обителью тяготеет та же самая мрачная оболочка, мировая ночь. Мы никому не навязываем ни одной из наших идей, ничего не просим у окружения и не беремся выносить окончательный приговор чуждым типам жизнеустройства. Это дело Творца, людской суд – всегда неправедный.
– Ты часто ссылаешься на Бога, имея в виду, наверно, лишь ваше божество, исключая всех остальных богов.
– Я имею в виду абсолютную Высшую Субстанцию. Наше святилище называется Храмом Верховного Бога, это условность и традиция, служители говорят просто Бог.
– Так, по-вашему, есть только один Бог, единый для всех?
– Я полагаю, счет и количество здесь неуместны; во всяком случае, в той форме, в какой их знаем мы. Как можно исчислить свет? Божественная сущность – вне парадигм нашего знания, к ней неприложимо ни единственное, ни множественное число.
– И что же такой Бог заповедал человеку?
– Ничего. Каждая пробавляющаяся в юдоли особь – лишь инструмент вышней воли. Что можно заповедовать молотку или граблям? Но все же человек – орудие иного плана, в нем пульсирует тайна, долженствующая как-то разрешиться.
– Тогда… что же мне делать? – совсем потерялся монарх.
– В любом случае ты выполнишь предписанную тебе до рождения миссию. Старайся следовать лучшим порывам твоей души, не пытайся искусственными средствами задобрить Бога, хитрая лесть приятна только земным владыкам.
– Однако жрецы из других святилищ утверждают обратное. Что ж, получается, они вводят паству в заблуждение?
– Не все жрецы одинаковы; не сомневаюсь, что в их среде встречаются и очень достойные люди. Но большинство из них рутинно отдает дань традициям, моде, обычаям, личной выгоде, словом, движется по проторенной колее. Обмана на их стезе не больше и не меньше, чем на иных маршрутах, орбитах и серпантинах планеты.
Арри шутливо подытожил:
– Отец, приподняться в сторону неба можно только нагим и нищим, сбросив целиком свой балласт: и материальные богатства, и моральные ценности.
– Боги уберегли меня от такой участи! Ты, как всегда, растравил и взбудоражил мой мозг, он силится и не может переварить нахлынувший сумбур.
– А я, кажется, до некоторой степени постигаю твои тревоги и укоры совести на склоне дней и отношусь к этому с уважением. Отстранись от моих неудобоваримых сентенций, я дам тебе совет, которому легко следовать.
– Ах, Арри! – вырвался возглас, – разве ты можешь посоветовать что-нибудь легкое и простое.
– Могу. Я хочу, чтобы ты сосредоточился и настроился на доверие… Лоб у тебя уже разглаживается. Вот и хорошо. Твое беспокойство представить несложно. С Храмом ты вынужденно соседствовал всю жизнь, и он при любой погоде занимал окраины твоих ментальных полей. Перед тобой – факт его неотменяемой реальности, и ты, возможно, впервые ощутил желание поклониться этой святыне, может, чтобы на всякий случай умилостивить Верховного Бога, а может, искренне, от всего сердца. Ты сам, вероятно, до конца не понимаешь. Я прав?
– Да… мне действительно трудно разобраться, смутная тяжесть давит меня, и я не могу подыскать ей названия.
– В этой ситуации ни я, ни другой служитель, и никто на свете не в состоянии помочь тебе. Вот мой совет: обратись непосредственно к Храму. Лучше всего он просматривается из окна моей бывшей спальни. Посвящай ему некоторую часть досуга и рассказывай о своих волнениях, надейся на отклик, он реагирует на взывания истомленных душ, иначе не бывает. Но предупреждаю: не надо ожидать банально утешительного ответа. Сгенерированная в глуби стенных объемов многомерная весть будет адресована только тебе, ты не сможешь и не пожелаешь вынести ее на чье-либо обозрение. Это будет негласное урегулирование отношений между тобой и Храмом, не терпящее общественной дискуссии.
– Ты считаешь, стоит попробовать, Арри?
– Да.
– Знаешь, я уже давно привык к тому, что твои парадоксальные и диковинные сообщения нельзя ни с кем обсуждать. Я мало что понимал из туманных абстракций, но сейчас иногда вдруг всплывает в памяти та или иная твоя фраза. Я начинаю ее обдумывать, и наступают моменты, когда мне захочется пригласить ученого или советника, чтобы спросить его мнение. Но я быстро отметаю эту мысль, как будто чего-то испугавшись, как будто через тебя я вовлечен в какую-то тайну обители, в какую-то сферу, куда нельзя пригласить чужаков…
– Это значит, – улыбнулся Арри, – что за тебя серьезно взялась богиня мудрости, она не терпит болтовни.
– Ты опять смеешься, – упрекнул король.
– Извини. Ирония как-то спонтанно вклинивается в нашу беседу. Но это поистине так: если у тебя появились собственные идеи, то они навсегда останутся только твоими. Учись внимать святилищу, постарайся.
– По крайней мере, я попытаюсь, обязательно. Мне стало трудно, и я не знаю, где выход. Я надеялся на тебя, но не получил утешения. Никогда не получал.
– Прошу прощения, отец, я не могу тебе дать того, чем сам не владею, и не хочу вселять в тебя никаких иллюзий, все мое существо протестует против этого.
– Ах, Досточтимый, хотел бы я знать, против чего не протестует твое существо, оно протестует против самой жизни. Но ты прав, меньше всего мне нужны сейчас иллюзии. И меня не только огорошивают, но и странно вдохновляют твои непримиримые словеса.
– Анализ модальности моих изречений произведен однобоко.
– Не издевайся, Арри. Я запутался, что-то отмирает во мне или зарождается. И твои интонации зазвучали как-то по-новому…
– Человеческие отношения – всегда загадка; соприкасаются ли как-нибудь воззрения индивидов или это только фикция – мы никогда не узнаем.
– Нет, нет, – быстро перебил король, – не надо больше рассуждений, мой ум уже близок к воспалению. Как бы то ни было, твое влияние неотделимо от моей участи... Теперь я переключаюсь на иное и осмелюсь высказать свою просьбу. Видимо, последнюю…
Монарх начал подбирать слова и смешался.
– Говори, отец, – ободрил Арри.
– Мне несколько стыдно; может, это тебе покажется вздором… Мне очень хотелось бы один только раз взглянуть на твои официальные апартаменты… Если это неподобающая прихоть, то я не обижусь, если ты откажешь.
– Я не откажу. Ты можешь посмотреть мои рабочие и жилые помещения. Только прошу, не раньше чем через месяц, некоторое время я буду занят. Я сообщу, когда можно, а если забуду, напомни сам, не стесняйся.
– Спасибо, – прошептал король.
Его лицо заметно оживилось, сдвинутые брови расслабились, тихий блеск трепетал в глубине зрачков, выдавая удовлетворение.
– Спасибо, – проговорил он еще раз.
– Да не за что.
– А теперь, сын, – отчеканил старик с неожиданным подъемом, – настал миг, когда я могу торжествовать и немного взбудоражить тебя.
– Неужели? – вежливо осведомился предстоятель.
– Да. В скором будущем тебя ожидает сюрприз.
– Ты намерился объявить войну соседнему государству, или случится эпидемия, или наводнение…
– Остановись, – перебил король, довольно улыбаясь. – Я знаю тебя достаточно хорошо, знаю, что всё вне обители ты считаешь пустяками, не стоящими внимания. Вы забеспокоитесь, если только почва затрясется или запылает прямо у вас под ногами. Так вот, ни катастроф, ни сражений и ничего подобного, слава богам, не предвидится, и тем не менее, бесстрастный Досточтимый, я продолжаю уверять, что тебя ожидает сюрприз. Ты будешь приятно удивлен; не исключено, что порадуешься, хотя настоящая радость вряд ли тебя когда-то заденет.
– А нельзя узнать об этом сейчас?
– Нет, не скажу. Ты всегда озадачивал и ошеломлял мой рассудок, а теперь и у меня появилась возможность хоть чуть заинтриговать тебя. Может, ты хотя бы ночью поразмышляешь об этом и вспомнишь родителя, мне приятно представить такое.
– Хорошо, отец, – смирился Арри, – я подожду. Уже темнеет, я зайду к себе и побуду там немного. Я не останусь сегодня, мне нужно завершить кое-какие дела. Кстати, я не все тебе поведал. В Храме есть один несвободный субъект, который должен обуздать своенравие и держать под контролем текущие события. Это предстоятель.
– Как правитель, я тебя понимаю. Мы, мирские властители, тоже во многом связаны регламентом, обычаями, долгом.
– Я думаю, ты был далеко не худшим из земных владык, – лукаво похвалил Арри.
– Спасибо, – король насмешливо поклонился, – спасибо, мой трудный сын.
Он вдруг посерьезнел и добавил:
– За все.
– За что ты меня благодаришь?
– Сам не знаю. Скорее всего, за то, что ты не отказался от меня, просто за то, что ты у меня был.
– В этом нет никакой моей заслуги. Я выполню обещание, отец; через месяц-другой ты можешь навестить меня. Начинай нелегкий диалог с Храмом.
– Нужно подготовиться.
Они пожали друг другу руки.