Миновало несколько спокойных лет. Характер Арри закалился в специфичной среде обители, пропитался ее невесомыми ингредиентами. Амплитуда душевных колебаний уменьшилась, нерешаемые абстрактные проблемы ощутимо ослабили вибрацию, замедлились и приглушились реакции на давление вселенских неурядиц. Исподволь и постепенно служителя стали расшевеливать нечаянные приливы вдохновенной бодрости. Вокруг пустынного и основополагающего центра его сути заклокотали энергии. В окрепшем индивиде почти в первозданной незамутненности проснулась отроческая жажда практического служения уникальному святилищу. Храмная атмосфера, как всегда, уловила запросы оживившегося субъекта, и поводы для реализации активности возникали довольно часто. Появилось и настоящее ответственное задание – ему поручили подготовить доклад о Храме и выступить перед группой знаменитых ученых по их просьбе.
– Я могу рассчитывать на вашу помощь? – спросил он братьев.
– Вряд ли, – ответили ему, – тебе будет неловко перекраивать сугубо личные подсказки любого из нас. Тебя обеспечивает безраздельно твой климат, сформированный только для твоего эго.
Арри принялся выполнять задание с творческим подъемом. Он долго просиживал в библиотеке (там ему работалось лучше) и держал под рукой «Историю Храма», тонкую книжицу, куда были внесены имена всех служителей, включая предстоятелей, годы их рождения, поступления в Храм и смерти, иных сведений не было. То набрасывая, то зачеркивая тезисы, он делал паузы и читал по слогам имена умерших, повторял их, многие звучали красиво, попадались труднопроизносимые, и каждое имя было тайной. Прервав занятие и решив отдохнуть, Арри, как это часто бывает, внезапно понял, о чем он абстрактно и многозначно поведает гостям: о сокровенной тишине Храма, гасящей гулы эволюции, о его беспочвенности, где посеяна благая безвещественность. Часть Арри трудилась, часть наблюдала за этими радениями сбоку с долей скептицизма, еще один сегмент его сути привычно захлебывался от смеси благоговения и боли, а что-то существенное в душе апатично молчало. Но, как бы ни разветвлялась его личность, возмужавший служитель был уже твердо уверен, что он не потеряет ни ума, ни сенсорики и проживет человеком назначенный ему срок. Он отредактировал подкрашенную мистичной неадекватностью речь и отправился к Досточтимому, чтобы выслушать его замечания и учесть рекомендации.
– Я обязательно прочту ваши (вижу, что развернутые) максимы, – пообещал предстоятель, – мне это будет интересно, только позже, сейчас мое внимание сконцентрировано на ином, и нет никакой причины просматривать их в спешке.
– Но… может, вы дали бы совет…
– Арри, вы наравне с другими будете аллегорически защищать не нуждающуюся в адвокатах правоту нашей твердыни. Это будет ваш личный вклад в апологию святилища, и тут вас никто не заменит. Ваша неповторимость свойственным только ей образом еще раз подтвердит некоммуникабельность обители.
– Вот это меня и смущает. Надо ли вообще выступать с декларациями от имени Храма?
– Ваши сомнения резонны. Однако я хотел бы отложить этот разговор, так как он, по всей вероятности, неизбежен в будущем. Согласны?
– Конечно, – ответил Арри и внезапно вспыхнул от стыда.
– Я забыл, – выдохнул он, – а ведь… как я мог забыть! В последние годы я, пусть и редко, обращался к вам с чистой совестью. Хотя в первый месяц после того… скажем, светопреставления я вел себя отвратительно. Я с большим опозданием прошу прощения.
Предстоятель улыбнулся.
– Чтобы успокоить ваши нравственные угрызения, скажу, что ваше поведение было на высоте.
Арри смешался.
– Есть примеры, – продолжал Досточтимый, будто не замечая сконфуженности брата, – когда служители после своего посвящения заявляли мне, что я не имею права называться предстоятелем Храма и чтобы я больше не маячил на полях их зрения, ибо оно уже под эгидой прозрения. Да, раздавались и такого типа реплики. Я не реагирую ни на какие выпады, это быстро проходит.
Еще раз извинившись, Арри спросил:
– Бывало ли, что после принятия в орден кто-нибудь этого не испытал?
– Нет, это исключено. Предрасположенность к нашей тайне всегда проявляется в течение трех лет, пока новичок – кандидат, и неукоснительно ведет к переломной развязке. Иного развития событий Храм не допустит.
– Как обозначить то, что произошло? Ведь это не происшествие… Оно никогда не пройдет…
– Мне неизвестно, что и до какой степени отверзлось для вас, душа наедине вникает в свое предначертание; трудно, почти невозможно анализировать этот полет, каждый остается одиноким в свете личного откровения. Я могу проинтерпретировать лишь в общих чертах, используя собственный опыт и то, чем поделились братья. У насельников Земли нет и не может возникнуть ни одного позитивного убеждения, мы не имеем оснований доверять ни нашему мозгу, ни нашим чувствам, даже если бы их было не пять, а пять тысяч или миллионов. Мы понимали это и страдали, вяло увлекаясь относительными доктринами, насыщенными мороком и безысходностью. В какой-то миг мертвенные залежи нашего умозрения обожгла искра Сущего, Абсолют обнаружил себя, переместил нас за границы космоса и хаоса и деспотично вернул в зону принудительных игр. Мы забыли самое главное из нахлынувшего озарения, ибо в противном случае не смогли бы нести дальше бремя прописных истин и неописуемых неразберих. Физические и духовные процессы, образующие нашу самость, невольно и бесповоротно вовлеклись в движение навстречу мелькнувшему проблеску. Как бы в противовес этому в нас влились добавочные витальные силы, чтобы мы продолжали традиции Храма, были его выразителями, говорили с народом на недоступном ему языке, удивляясь себе и людям. Только не спрашивайте, мой дорогой, зачем это нужно. Я не знаю, и никому не дано знать.
– Ваши разъяснения всегда впечатляющи, вы умеете выхватить какие-то моменты неэксплицируемого.
– Это мое видение ситуации. Неподатливость элементов фиктивной материи всегда подтачивала наши нервы. И вот напластования призрачных явлений протаранило нечто, не принадлежащее посюсторонности; канала не образовалось, наш мир тут же сомкнулся, и мы сохранили свой шаткий разлагающийся облик. И будем им тяготиться в ареале силы тяжести сколько положено. Мы в качестве питомцев злополучной планеты сыграем свои эфемерные роли под еле слышную, но немолчную музыку аутентичности.
– У меня нет роли на этой арене, – спокойно перебил Арри.
– Вы, или безропотно, или запальчиво сопротивляясь, выполните все, что вам предписано. Вам, должно быть, грезится, что вы приобрели особые права, что Тот Свет уже заблистал для вас. Он действительно сверкнул, предъявил себя. Но на этом все и закончилось. Ни истолкования своей сути, ни даже малейшего поощрения наших надежд мы не получили… Хотя возможно, что проникновение в вашу душу было гораздо более глубоким, чем в мою, и мои рассуждения значат для вас не больше, чем гоняемая ветром пыль. В таком случае горизонты Храма расширятся, создавая вам ваше место.
– Да… Наши места искусственно сплотились, образуя аномальное, противоречивое единство. И мне приятно чудится соприкосновение моих и ваших ментальных парадигм.
– Взаимодействие рассудков – это вопрос вопросов, даже на бытовом уровне никогда нельзя узнать, как воспринимает собеседник излагаемое нами. Осознавая это, мы не прекращаем полностью общение, поддаемся притяжению родственных веяний, сомневаясь в объективности окружения. Но до какой бы степени ни развивалось наше красноречие, какую бы прелесть ни источали вербальные конструкции, их неизменно корректирует всепоглощающая правота надмирного безмолвия. Текущие события на фоне этого безмолвия – мнимы, но их невозможно исключить, и мы вынуждены мириться с ними, это проклятие времени.
– И именно поэтому, – горячо подхватил Арри, – у нас не бывает ни ссор, ни зависти, ни желания понравиться. Все это лишено смысла, любое взаимодействие – сплетение напрасных действий, важно только наше отношение к вечности. Тем не менее я всегда ощущал вашу поддержку как необходимость.
– Вы прошли путь от детского преклонения перед святыней до посвящения в ее рыцари, с вами уже можно быть откровенным. Кандидат должен чувствовать, что его опекают, обучают эквилибристике над безднами. Мы рекомендуем какие-то книги, какие-то занятия, это не просто уловки, кое-что, конечно же, пригождается, но только не для достижения самого главного. Неокрепшему новичку важно иметь опору, он с благодарностью и доверием откликается на советы зрелых служителей, а те принимают вид мудрых учителей и дают глубокомысленные и бесполезные наставления. Это не обман, начальный этап должен быть преодолен. Вы уже убедились, что к великому перелому не ведут никакие методы воспитания или просвещения. Но об этом не следует говорить с кандидатом, он в положенный срок окажется в своей стихии…
Наша обновленная суть вошла в тревожный контакт с неизвестными величинами, а в качестве земных уроженцев мы остаемся слугами Храма. Мы обречены тщетно возгонять нули на этой замкнутой территории и, повторяю, выполним свое назначение в лабиринтах мировой тьмы. Я обращаюсь к вам, Арри, как к посвященному служителю Бога, у меня есть просьба. Если то, о чем я попрошу, окажется для вас неприемлемым, не принуждайте себя. Конечно, я не требую немедленного ответа.
– Отрадно, что я могу для вас быть полезным. Хотя, – Арри замешкался, – возможно, это маневр, чтобы воздействовать на меня в каких-то высоких целях. Я всегда поддаюсь вам, это фатально...
– О никчемности взаимодействия мы уже потолковали, – улыбнулся предстоятель. – А просьба у меня вот какая: не удаляйтесь на слишком большое расстояние от Храма. Не в прямом смысле, конечно; я поясню. Вы не могли не заметить, что пространство обители имеет скрытые резервы; к нашим комнатам примыкают безмерные протяженности Вселенной, и некоторые братья любят надолго покидать то, что мы называем сложившимся порядком. Надо сказать, они делают это очень искусно, они всё нормально воспринимают, они подобающим способом отреагируют на обращение чужака и проворно спрячутся от дождя, натренированная воля всегда держит в исправности внешние формы поведения…
– Но на самом деле они отсутствуют, я знаю, – поспешно перебил Арри, – я видел.
– Да, иногда братья чересчур увлекаются путешествиями в пустоту. Но пустота – однородна; сколько по ней ни передвигайся, она все та же пустота. По идее, индивидуум ничего не приобретает, только все больше и больше удаляется от Храма. Мне бы очень хотелось, чтобы вы не следовали их примеру. Это взыскательная просьба.
Взыскательная просьба, – мысленно возмутился Арри, – да это посягательство на мою свободу!
В зазвеневшем воздухе пересеклись невидимые стрелы грозовых молний и растаяли.
– Вы многих просили об этом? – Арри быстро взял себя в руки.
– Никого кроме вас, – сдержанно ответил предстоятель. – Я бы желал, чтобы вы не покидали надолго святилище и были в курсе всего, что в нем проистекает и вершится.
Снова пауза. Накаленные тиски сжали ядро существа Арри и постепенно расслабились. Будто помимо его воли сорвалась тихая фраза:
– Скоро ли я узнаю почему?
Предстоятель еле заметно перевел дыхание, глаза собеседников встретились. Что-то произошло в этот момент, Арри ощутил жар в подреберье, тонкое соединение образовалось между ними и стало ему дорогим.
– Мы на грани самообольщения и бреда, – напряженно вымолвил Арри. – Словом, я не успеваю заметить, когда вы завораживаете мои интенции.
– На самом деле вы просто с повышенным вниманием слушаете себя и откликаетесь на императивы своего подсознания.
– Тогда я должен прислушаться к себе еще больше.
Они расстались.
Придя в свою комнату, Арри первым делом обуздал воспалившуюся активность рассудка и затем долго лежал неподвижно. Лепнина на белом потолке вызывала смутные ассоциации, неброские элементы интерьера источали покой. Его просят не покидать это обиталище надолго. Просят или велят? Велеть ему не может никто… Тишина углублялась. Отовсюду исходила пустота, проникала в поры, оседала на кончиках ресниц, обнимала и убаюкивала ритмы темперамента. Пустота призрачна, но еще более фантастичен наполняющий ее хаос. Его душа побывала над хаосом и космосом, но ничего не приобрела, лишь обожглась и получила новые незаживающие раны, стигматы Бытия. По какой же причине создаются во Вселенной отгороженные зоны только для того, чтобы перерабатывать в прах подневольное естество? В этих гибельных тупиках мечется живая боль, слагает мифы о благостном преобразовании и, не находя повода для надежды, утешается самообманом. Оправданием этому миру могло бы служить только одно – то, что его нет. Многое указывает на то, что его нет. Арри захлестывало отчаяние, разбухало и грозило снести все лимиты рецепторов…
Спустя какое-то время, не вполне соображая, что делает, он вышел из комнаты и отправился искать заветную дверь, незримо обитую ударопрочными невещественными материями. Несмотря на темноту, нашел достаточно быстро, настойчиво постучал. Видимо, было уже поздно и предстоятель спал. Через несколько минут дверь отворилась. Досточтимый посторонился, чтобы впустить запаниковавшего брата. Арри, позабыв извиниться за бесцеремонное вторжение, беспокойно двигался из угла в угол, затем подошел к предстоятелю и слегка коснулся его руки.
– Это, предположительно, вы…
Глава ордена не обнаружил никакой реакции. Гость опустился в кресло и подавленно вымолвил:
– Принимается без доказательства то, что мы являемся объектами друг для друга. Но скажите мне, вы есть? И обитель, и государства с правящими династиями, и сама планета, уставленная колыбелями и гробами, – все это наличествует?
Предстоятель убрал в шкаф несколько книг со стола, неспешно разложил в два ящика желтые и серые папки с бумагами, прошелся вдоль окна и сел напротив растревоженного служителя.
– Что я могу ответить? Разве вас удовлетворит какой-нибудь мой ответ? Вправе ли человек, сомневающийся в реальности внешнего мира, допытывать себе подобного, действительно ли тот существует? Я могу утверждать, что я бодрствую милостью природы так же как вы, а могу заявить, что меня нет, что я только принадлежность вашей психики. На каком основании смогли бы вы мне поверить? Такие вопросы, может, уместны как риторический прием, но как должен реагировать на них собеседник, к которому они напрямую обращены? Не является ли ваше поведение малодушным?
– Да, это малодушие, – помедлив, сдался Арри и сгорбился от усталости. – Я слаб… По-видимому, мне просто внезапно и остро пожелалось вашей мудрости. А когда я повернусь и уйду, возможно, здесь будет зиять пустота.
– Возможно. Но это радикально не сдвинет опоры и провалы вашего эго. Никто все равно не в состоянии узнать что-либо наверняка. Мы призваны выполнить нашу миссию именно в таких условиях, она не меняется в зависимости от того, реален наш белый свет или это только популяции миражей.
– Ничего не меняется, – вздохнул служитель, – но делается жутко.
– Верно. Но когда жуть становится невыносимой, она трансформируется в нечто переносимое – это закон сохранения жалких существ. Мы не обладаем критериями, чтобы судить об уровне бытия наводняющих округу данностей. Когда опускаются веки, из поля зрения исчезает все, само зрение прекращает функционировать. Что является настоящим: выпуклые композиции красок в дневном свете или безобъемная тьма в черепе? Такой вопрос не правомерен. Ни то, ни другое не сопряжено с абсолютным бытием. Я, разглагольствующий перед вами, могу быть лишь голосом, звучащим только для вас в вашем сознании, но я могу быть и таким же созданием как вы, из плоти и крови, а вернее, из неизвестно чего... Ошпаривший нас огонь намекнул о возможности инобытия, намек не означает гарантию, но эта искра – единственное, что у нас есть. Все остальное (с любой степенью правдоподобия или фиктивности) – ноль. Что представляет собой каждый из нас по отношению к себе подобным? По большому счету – тоже близкую к нулю единицу. Вы ведь не за утешением пришли ко мне и не разберетесь зачем. Мы, двуногие бесперые или фантомы, – предстоятель улыбнулся, – чем-то подкармливаем один одного, вероятнее всего, иллюзиями. Но они нам необходимы, значит, это больше, чем иллюзии, это тайна.
– Это тайна, – эхом отозвался служитель.
– На высоте такого понимания, Арри, никто долго задерживаться не в силах, воздух там слишком разрежен и не способен полноценно питать легкие. Мы спускаемся с безымянных вершин, чтобы вновь созерцать живописные тупики; не имея абсолютных ценностей, прельщаемся относительными и снова с горечью от них отрекаемся. Социальность и эмпирика, культовые экстазы, ароматы и выхлопы этики и эстетики имеют место лишь в вотчине заблуждения. Истина не живет в таких условиях, она безусловна и ни в коей мере не является продуктом умственных или интуитивных откровений. Мы смеем надеяться, что наша закоснелая суть содержит нечто, что одолеет косность и постучится во врата вечности... Это моя попытка, друг, несколько унять обуявший вас переполох, и, как я уже сказал, на этой ступени понимания долго оставаться нельзя. Но кто никогда не достигает таких рубежей, тот не окажется в избранниках нашего Храма.
– От вас, подлинного или призрачного, исходит то, к чему я сохраняю глубокий бесконтрольный пиетет, – очень серьезно заявил Арри.
– Давайте зацепимся за хрупкую совместимость в наших своенравиях. Будем считать, что мы уже сошли с блистающих мертвенных отрогов. Перед нами – обитаемая равнина и не потакающее вкусам населения святилище… Вы уже вернулись в сегодняшний день и снова претерпеваете его грубый натиск. Я, вопреки законам красноречия, опущу вступление и перейду сразу к делу: мне нужна ваша поддержка.
– Сложно вообразить, в чем она может заключаться!
– Вы наверняка знаете, что у предстоятеля немало обязанностей, а мой возраст не позволяет нести их бремя с такой же легкостью, как в прежние годы. Короче, мне нужен помощник, и в качестве такового я хотел бы видеть вас.
– Но почему меня? – сорвалось недоумение.
– Просто это мое желание. И непременно учтите следующее: любой из братьев сумеет достойно заменить вас, а ваш отказ никоим образом не повлияет на мое к вам отношение. Если вы отклоните эту просьбу, она будет навсегда забыта.
Арри застигло смутное опасение. Когда пауза неудобно затянулась, он вымолвил с натугой:
– Я согласен в принципе. Но скажу сразу, что в душе моей неспокойно. Несомненно, я почитаю за честь выполнить любое ваше поручение, но мне кажется, вы требуете чего-то большего.
– Вы очень чуткое существо… И уже хорошо усвоили, что ваш эгоцентризм – неприкосновенен. Если ваши воображения никак не перекликаются с моими соображениями, то ничего не произойдет и такая беседа не повторится. Я понимаю ваше замешательство: страшно потерять часть той свободы, которую вы цените превыше всего. Заявлю прямо: степень вашей независимости уменьшится, вы не сможете предаваться себе столько, сколько захочется, иногда нужно будет сосредоточиваться на внешних делах.
– На каких? – встрепенулся Арри.
– Не очень приятных. Это обычная каждодневная рутина, которая с банальной настырностью навязывает себя и поглощает часть нашего времени. Я не хочу, чтобы вы согласились просто мне в угоду. Слепое повиновение или самопожертвование не являются добродетелью в нашем ордене. Любые предложения должны или отвергаться, или приниматься по доброй воле.
– Моя воля в растерянности, – вздохнул служитель, – какого сорта мероприятия нуждаются в моем участии?
– Вот пример. В столовой уже износилась посуда. Главный повар составит список предметов, которые следует закупить. Вы его внимательно проверите; если нужно, откорректируете и выдадите ему деньги.
Тело Арри очерствело, брови поднялись и застыли.
– Вы шутите?
– Нисколько, брат. Если вы откажетесь способствовать бытовому обустройству ордена, кто-то другой будет это делать, в том числе и для вас.
Арри долго медлил. Когда ошеломление притупилось, натянуто выговорил:
– Я никогда толком не замечал, из чего мы едим и пьем... Может, мне просто из любопытства стоит глянуть на этот список. Не исключено, что я буду умилен разнообразием наших обеденных приборов.
– Ваше чувство юмора мне импонирует. Вспомните, с чего началась наша беседа, и вот куда она нас завела. Неисповедимы развороты мозговых извилин. Я, конечно, преувеличил с посудой. Но, повторяю, я серьезно нуждаюсь в содействии.
– Можно начать не со столовой? – на лбу служителя показалась испарина.
– Я предчувствовал ваше согласие, Арри. Круг замкнут, концы с концами сведены и запечатаны. Ночь уже никнет перед наплывающей зарей, и нас ожидают несколько часов приятного сонного забытья.
Обмякший слуга Верховного Бога неспешно покинул комнаты предстоятеля.
Арри начал постепенно развивать способности, которых не предполагал в себе раньше. Без особого напряжения, наоборот, поддаваясь приливам диковинного энтузиазма, он становился функционером святилища: беседовал с мирянами, вникал в хозяйственные детали, узнал, сколько денег уходит ежегодно на еду и одежду, на оплату слуг, он даже поинтересовался инвентарем бани и умывальных комнат. Своенравный индивид, пренебрегавший в отцовских чертогах экономикой и политикой, как будто исполнял миссию ответственного лица и дипломата. Было в этом что-то напускное, элементы фарса или комедии незаметно сопровождали все акты и акции. Но от этих мелочей нельзя избавиться, их утилитарный мизер – необходимая изнанка великолепия и импозантности Храма. Глава ордена был им доволен. В течение многих месяцев Арри общался с ним почти ежедневно, беседы не были долгими, установившееся доверительное сближение не требовало многословия.
Река жизни рутинно катила свои воды в мертвое море, циклично захлестывали друг друга волны агрессий и депрессий, с разной скоростью таяли частности и совокупности бытования, не имевшего корней в бытии. Острые шероховатости души и духа непрестанно шлифовались нависающими безднами. Арри мужал и старался держать шаг с насущностями обители; пиком его внешней деятельности оказалась речь, которую он по традиции произнес на исходе весны. Впервые за многие годы Храм не смог вмесить всех желающих. Озадаченный Арри продлил по совету Досточтимого отведенный для публичных выступлений срок.
– Мне не нравятся такие выверты людской психики, – сказал он позже одному из братьев, – сложно представить, чтобы меня кто-нибудь понимал.
– Кто-нибудь, возможно, и понимал, – ответил тот, – а что касается всех остальных, то нет, конечно. Они ведь не за содержанием сюда приходят, тебе это известно. В данном случае любопытно было поглядеть на принца, который снял корону и вещает с высокой кафедры пленительные несуразности.
– В общем, ты прав, дружище, – улыбнулся Арри, – и все же не так все просто.
– Нет, разумеется; все запутано. Ясно только одно: мы не ведаем, зачем ораторствуем, а они не знают, зачем слушают. Противоречивое действо. Впрочем, брат, ты чересчур бледен. Как твое здоровье?
– Похоже, что не хвораю, – удивился Арри.
Нет, он не ощущал симптомов какого-либо заболевания или переутомления. Раздвигаемые сутки дарили возможность для отдыха и самоанализа. Время в обители имело еще одну особенность: оно не только изменяло свои количество и качество, иногда оно будто замирало под гипнозом священных вторжений. Досточтимый просил своего поверенного не прельщаться такими ситуациями, и последний выполнял полезную работу, это была его добровольная установка, насколько может иметь место добровольность при отсутствии у землян свободы воли. Арри стал подмечать в своей стати легкую оцепенелость и вспомнил, что в детстве служители Храма напоминали ему чем-то скульптуры. Странным образом, однако, эта скованность не обременяла и не удручала, просто не давала забыть о том, что он является носителем некой монументальности, выразителем статики, не колеблемой модами и погодами.
В следующем году Арри много занимался кандидатом в служители, впечатлительным юношей из северной страны, который сбежал от родителей и скитался с отшельниками, чудаками, аскетами до тех пор, пока колесо фортуны не выбросило его к подножию грандиозной святыни. Однажды утром он почти в обморочном состоянии схватил за рукав служителя и пролепетал, что невероятность Храма парализовала его дееспособность и он перестал быть собой. Ободренный вниманием члена ордена, пришелец отчаянно заверял, что многое умеет делать, и умолял хоть на недолгий срок оставить его в качестве прислужника. Он был командирован на кухню, и вскоре стало очевидно, что это еще один призванный адепт Верховного Бога. Когда мойщику посуды сообщили, что ему следует готовиться в кандидаты, его на неделю охватило такое исступление, что казалось, он сгорит в собственной температуре. Эманации Храма активировали подспудные душевные ресурсы юного фанатика и предотвратили его нервное истощение. В присутствии Арри кандидат робел, как на аудиенции у самой мудрости, и опытный служитель понимал, что на данной стадии это нормально, что у новичка все впереди: и посвящение, и абсолютное одиночество в преддверии Абсолюта.
Арри вдохновенно играл роль руководителя и наставника, а сам острее и болезненнее, чем в прежние годы, переживал раздвоение. Терпеливый учитель, блестящий проповедник, дотошный функционер были в нем безупречны и как будто не имели ничего общего с однажды вознесенным над юдолью существом, которое безудержно стремится пройти пустоту, чтобы последовать до конца за своим лучом, мелькнувшим из-за галактик и бездн.
Мировая ночь разливала порочную энергетику, устрашала эксцессами мнимого владычества, марала пятнами солнце, стимулирующее обмен и обман веществ, ликование недолговечного живья среди насыпей праха. Многочисленные модусы необузданного коловорота ударялись о стены Храма и, подавленные и раздробленные, откатывались назад. Стремнины оголтелой мобильности не просачивались на территорию обители, но их нельзя исключить как потенциальных уничтожителей Храма. Однако, вопреки законам истории, вопреки логике хода событий, в какой-то момент у Арри появилось стойкое убеждение, что эта мутная лавина никогда не захлестнет святилище, что перед уникальной твердыней распростерт ее неисповедимый путь. Как отрадно было бы распознать, – думалось Арри, – механизм возникновения всех безотчетных убеждений.