Невидимый хронометр фатально отмерял сутки за сутками, в холодеющих росах играли осколки макрокосма, накаленный зенит распугивал и плавил тени, ароматы праздничных священнодействий не выветривались из воздуха, магия окутывала холмы и низины. И в эту интригующую сказку со всех сторон вклинивалась отрезвляющая, иногда нестерпимо жуткая реальность: нужда, кровавое изнеможение, болезни и мучительная смерть были на каждом шагу. Особенно поражал большой город, с толпами бездомных, с валявшимися прямо на улицах трупами, с заклинателями змей, бродячими священными и прокаженными животными. Арри в течение нескольких часов наблюдал работу камнетесов и с ужасом понял, что такое напряжение он вряд ли вынес бы.
– Они работают по двенадцать часов в день, – пояснил Шри, – и зарабатывают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Вот так созидаются культовые комплексы, вызывающие в тебе неуемное варварское восхищение.
– Да, одно дело – теоретически знать об изнуряющей работе и нищете, а другое дело – ощутить въявь миазмы нужды и злоключений. Я раздал нищим почти все деньги и вещи, что дал отец, тем самым помог некоторым бедолагам, но даже все золото планеты не способно уничтожить горе и скудность, и никому не под силу установить полную справедливость. Кроме того, справедливости хотят лишь немногие, подавляющее большинство жаждет преимуществ и первенства. Как бы то ни было, я больно задет видами и размахом несчастья.
– Мне знаком этот расцвеченный бедлам изнутри, и могу тебя заверить, что угнетенные не воспринимают свою долю так печально, как ты. У них есть неведомые тебе радости и бессознательное принятие судьбы. Что бы ни придумывали мечтатели, подлунными сферами правит насилие. Мир без насилия – это не наш мир.
– Верно. Мой брат Рей наивно грезил о великих реформах. Никакие преобразования не спасут человечество. И мы тоже не вправе утверждать, что его спасут обращение к духу, молитва или благочестивое поведение. Это неизвестно. Как вызов косности и рутине абстрактная жестокость имеет даже какой-то шарм, но в конкретных проявлениях она гнусна, и вполне можно понять логику благородных безумцев, рвущихся основать более достойный порядок. Живая материя, созданная как базис для мучений, – какие жажды макрокосма она утоляет?
– Получается, что некие утоляет…
– А мы, – горячо резонерствовал Арри, – защищенные Храмом от унижений и бедствий, имеем ли мы право на наши привилегии?
– Ты потрясен увиденным, вопрошания твои не лишены смысла. Но о правах вообще сложно рассуждать. А наше положение только условно можно назвать привилегированным; и крестьяне, и камнетесы не променяли бы свой труд и свои удовольствия на наши привилегии.
– Это странно, Шри… как бездумно упивается собой любая форма витальности, даже состоящая из болевых точек.
– На фундаменте бездумья крепятся все оплоты, системы и химеры социумов, народные традиции и международные конвенции. Воля к посюсторонней жизни, то есть к грехам и потехам намертво сопряжена со скудоумием. А уму на этом свете ничего не светит, и он сам для себя – отчасти недоумение.
Короткие, высказанные как бы невзначай откровения Шри то остро обжигали молодого служителя, то обдавали сухим отчуждением, порой они излучали призрачную надежду, а иногда раздражали отсутствием всякого содержания. Какой он удивительный, его друг, единоверец, влюбленный в камни своей родины чудак, знающий помыслы бедняков, законы злободневности и отрицающий основы познания, веселый нищий, радушно болтающий с хозяином и молчаливый в заветной роще, где много лет назад заросли мхами следы великого учителя. Этот человек скрывался под множеством масок, но в каждом воплощении был адептом единственного в своем роде святилища. Храмный свет мерцал в амбивалентных максимах Шри, пронизывал их и рассеивал. Его отстраненный смех наводил иногда жуть, как если бы засмеялись эвкалипт, или гиена, или труп. Его безмолвие всегда было более значимым, чем его косноязычные сентенции.
– Как нелегко воспринимать тебя, – признался Арри своему непостижимому брату, – я уже измаялся в тупиках и лабиринтах, которыми изобилуют твои рассуждения.
– Если ты склонен считать спонтанные упражнения моего интеллекта бессмыслицей, то принципиально я не могу возразить.
– О, далеко не бессмыслицей! Ты закалил меня, таинственный мудрец, я стал более выносливым и терпеливым. Душа моя уже впитала наше путешествие и расширилась, мне еще предстоит это оценить. Я утомился вмещать все новые и новые впечатления.
– Пожалуй, пора уходить, – решил Шри.
Хозяин искренне огорчился, когда его постоялец сообщил, что он со своим спутником покидает его и, по всей вероятности, навсегда.
– Я тоже предчувствую, что мы больше не увидимся, – вздохнул крестьянин.
– О чем же ты жалеешь? Что тебе в таком бесполезном человеке как я? – весело спросил Шри.
– Не знаю… такие чудаки притягивают к себе… к ним привыкаешь. Однако ты, хоть и покинул отчизну, ты вырос в наших обычаях, и я могу с тобой запросто беседовать. Но кто этот удивительный щедрый господин, белокожий, с красивыми руками? Он явно выше нас с тобой по происхождению. Он такой добрый и обходительный, я полюбил его, хотя и побаиваюсь. Видно же, что он не простой крови. Я никогда не понимал до конца, зачем ты сюда приходишь, но я еще меньше понимаю, что он здесь делает.
– Ну что ж, – промолвил гость, – если эта загадка мешает тебе засыпать, то я открою секрет. Этот благородный господин не кто иной, как принц Арри, сын короля той славной державы, где я теперь обитаю.
– Этого не может быть, – растерялся хозяин.
– Тебе еще и доказательств захотелось? Не дождешься, любезный софист. Нам пора отчаливать.
– Я умоляю тебя, не обижайся.
– Даже и не вознамериваюсь, – флегматично успокоил Шри.
– Подожди, – заискивал сельчанин, – я вовсе не подумал, что ты обманываешь. Просто это в голове не укладывается. Зачем же он забрел в бедную деревню, этот… принц?
– Я взял его с собой.
– Но Шри! Ты же простолюдин. Как ты мог взять с собой принца? Он мне сказал, что ты его друг. Как это можно?
– Да, мы с ним друзья. Да и принц он, по сути, никакой.
– Ох! – вырвалось у крестьянина, – отлегло от сердца. Так значит, ты пошутил?
– Ничуть. Чтобы все стало ясно, ответь мне, слышал ли ты что-нибудь о Храме Верховного Бога на родине Арри?
– Храм Бога без имени и лица! – воскликнул хозяин. – Кто ж о нем не слышал? Говорят, что все, кто его не видели, зря прожили жизнь. Говорят даже, что он сделан из настоящих звезд и лучей солнца. Люди, кто там был, собирают много народа на площадях и рассказывают об этом диве часами. Чего бы я только ни отдал, чтобы хоть разок взглянуть на него!
– Мы с Арри служители этого Храма. Он отказался от престола.
Селянин будто оцепенел, на ум не приходило ни одно слово. Шри продолжал:
– А касательно твоего законного интереса к тому, чем мы тут занимались, отчитаться не удастся. Мы и себе не вполне отдаем отчет. Может, валяли дурака, а может, он нас. Мы благодарны тебе за кров и за твое дружелюбное отношение.
– Я… – дар речи медленно возвращался к ошеломленному существу, – я не могу опомниться... Принц, служители чудесного святилища… За что мне такая честь?
– Это ты оказал нам честь.
– Что ты говоришь! – почти испугался хозяин. – Все думают, что слуги Верховного Бога – сами полубоги.
– Как видишь, это не так. Мы отличаемся от других людей; наверно, даже сильно отличаемся, но это не значит, что мы лучше. Тебя окружают холмы, пастбища, леса. Это не одно и то же. Но разве можно сказать, что одно превосходит другое? Ты не злобен, ты в меру любопытен, ты часть этого прекрасного ландшафта. Между нами – неодолимая дистанция, но на миг мы столкнулись как две равновеликие песчинки на волнах судьбы и остались довольными друг другом. Вижу, что не убедил тебя. А жаль.
– Я представляю, – мечтательно улыбнулся крестьянин, – как поразятся соседи, когда узнают, кто у меня жил.
– Я не советую кому-либо рассказывать об этом. Никто тебе не поверит, и на всю округу ты прослывешь хвастунишкой, над тобой потешаться будут.
– Пожалуй, ты прав, – подумав, согласился землепашец и глубоко вздохнул, – жалко с вами расставаться.
Он вытер рукавом увлажнившиеся глаза.
Обратный путь казался намного короче.
– Так бывает всегда, – заявил Шри.
– Почему? – удивился никогда прежде не путешествовавший Арри. – Законы геометрии утверждают, что он должен быть одинаковым.
– Да, потому что геометрия ничего не измеряет человеческими шагами и оперирует идеальными прямыми между точками, этих траекторий нет в природе. Если по ним кто-то движется, то он не похож на нас с тобой.
– Я тоже иногда кажусь себе величиной, которой нет.
– Между прочим, мой принц, сколько у тебя осталось денег? – прозвучал строгий вопрос.
– Ничего не осталось, – растерялся молодой человек.
– Мы подошли к морю. Ты полагал, что нас бесплатно возьмут на корабль и отвезут домой?
– Нет, я… – Арри запнулся.
– Понятно. Ты на этот счет вообще ничего не полагал. Что бы мы делали без моей утилитарности?
– Я виноват, Шри, – тихо произнес монарший сын, никогда не думавший о деньгах.
– Все в порядке, друг мой. Это я походя острословлю. Я больше никогда не ступлю на эту землю и, наверное, не жалею об этом. Ты еще полон сил, ты увидел изнанку жизни, увидел, как прекрасное напитано безобразным, а всякое усилие – тщетой. Ты знал об этом давно, и все же это произвело на тебя впечатление. А мне нездоровится. Неудобное давление притесняет сердце. Странновато ощущать этот орган, все мы служители – бессердечны.
Арри слегка испугался. Он привык к непроницаемости братьев, к их полнейшему безразличию на фоне внешней отзывчивости, как будто искренней, к их сверхъестественной способности удаляться от всего. Он учился противостоять им такой же самодовлеющей субстанцией, он превращался в одного из них. А его спутник начал вдруг как бы выходить из самого себя. Было в этом что-то настораживающее.
– Арри, не воспаляй воображение, – успокоил Шри, – ничего страшного не происходит. Может, я немного брежу. Мне плохо, я заболел; кажется, поднялась температура. Может, умру.
На корабле закаленный эксцессами климата и житейскими тяготами молодой служитель трогательно ухаживал за недомогающим братом. Сложно было определить, поправляется тот или нет. Страдание не часто проступало на похудевшем лице, обычная невозмутимость занавесила его. Арри с изумлением наблюдал в себе развитие новых качеств: неужели это он, возмужавший путник, плывет из далекой страны и умело опекает больного товарища? Они могли бы странствовать со Шри весь отпущенный век, оберегая и поддерживая друг друга, нигде не оставаясь надолго. Милостивая судьба повсюду даровала бы им пропитание и кров. Они научились бы молча общаться и вкладывать бездонные смыслы в скупые фразы, внимать суховеям, зарослям и туманам, доверяя их шепоту больше, чем семантикам человеческой речи, и до конца не доверяя ничему. А в фокусе их умозрений и настроений неколебимо возвышался бы Храм. И хорошо, если бы они умерли в один день.
– Ты стал первоклассной нянькой, – вторгся как-то в его задумчивость хворающий служитель. – О чем ты размышляешь?
– Да так… о нас с тобой. Ты мне друг и брат, но кажется, мы с тобой два слагаемых, из которых, как ни складывай, никакая сумма не получится. Так нельзя к звездам прибавить стадо баранов.
– Ты заметно растешь, – раздалась похвала, – дедуцируешь, задействуя сельских животных, хотя для тебя было бы органичнее иллюстрировать выводы не стадом баранов, а стадом придворных.
Царственный отпрыск улыбнулся.
– Шри, твои щеки слегка порозовели. Я рад, что тебе лучше, ведь ты мне очень дорог, не прилагаемое ни к чему на свете существо.
Больной закрыл глаза и вымолвил:
– Приятно засыпать в твоем присутствии.
Арри снова и снова удивлялся собственной зрелости и осведомленности. Он ухаживал за ослабевшим товарищем так, как будто практиковался в этом деле давно; почему-то он понимал, что тому можно есть, а от чего разумнее отказаться. Он научился общаться с экипажем судна, на всякий случай спрятал подальше деньги. Любопытствующим морякам набравшийся житейской хватки служитель отвечал, что он и его спутник – родственники, что они не богаты, но и не бедствуют, занимаясь мелкой торговлей. Впрочем, оба пассажира мало интересовали команду, все были увлечены какой-то скандальной историей, приключившейся на берегу с капитаном. Один молодой матрос, симпатизировавший Арри, шепнул ему как-то, что может все рассказать в укромном уголке. Усталый путешественник вяло поблагодарил и сказал, что ему это безразлично. Матрос был явно огорчен и ушел недовольный.
– Почему, Шри? – спросил потом Арри.
– Гляди сам, приятель, что получается, – рассуждал его проницательный собеседник. – Мы стараемся показать, что дружелюбно воспринимаем всех, с кем доводится контактировать, а они сомневаются в этом, и они, по-видимому, правы. Наше благорасположение к окружающим людям ущербно. Нам не хватает терпения даже для того, чтобы со вниманием выслушать какую-нибудь остросюжетную сплетню, взбудоражившую общество. Мы полагаем, что этого и не нужно для спокойного добрососедства, но они, вероятно, другого мнения. И вообще, наша учтивость по отношению к миру направлена в пустоту, не на коллективы и отдельных особей, а на человечество как некую абстракцию. При непосредственном столкновении с конкретикой мы замыкаемся и безучастно декларируем нечто вроде: мы глубоко уважаем ваши дела и помыслы, только не хотим о них ничего знать.
– Ты, скорее всего, прав, – задумчиво резюмировал Арри, – но я считаю, что коммуникации проблематичны на любом уровне.
– Верно. Но есть личностное отношение к личности, и оно реализуемо только в нашей обители. Мирская круговерть основана на других законах, там царица цариц – слепая воля… Я хочу предостеречь: не исключено, что тебе придется одолеть остаток пути одному.
Молодой человек выпрямился и застыл.
– Я чувствую улучшение, – взбодрился Шри, – но что-то в груди отяжелело и побаливает. Короче, я могу умереть по дороге, ты окажешься один, и все будет зависеть от вывертов этой же воли: возможно, тебя обогреют, накормят и помогут добраться до столицы, а может, ограбят или убьют.
– Мне остается только вручить себя предопределению.
– Поистине так. И тем не менее, повинуясь инстинктивному порыву, я предупреждаю тебя об угрозах и попрошу вот о чем: если я умру на корабле, сбрось мой труп в море; если на суше, вдалеке от Храма, зарой его где-нибудь в тихом месте. Не утруждай себя, не тащи его, чтобы похоронить на нашем кладбище. Я не буду своим трупом и не хочу, чтобы он доставлял много хлопот живым.
– А что сказать братьям?
– Что похоронил меня. Что тут говорить?
– А если я умру, – Арри помрачнел, – с моим телом поступи так же. Мне кажется, что я тоже в опасности и как будто хочу шагнуть ей навстречу, продвинуться дальше по отрицательному пути… У нас ничего нет, и мы счастливы, что ничем не связаны. Какое оно неуютное, это негативное счастье, оно еле переносимо: отречься от всего, не получив ничего взамен. Я уже тысячи раз падал и взлетал с тех пор, как стал кандидатом в служители… Эти провалы и экстазы, достигающие то подсознания, то надсознания, – разительные, основополагающие и бессмысленные… И все намекают, что мне чего-то не хватает…
– То, чего у тебя нет по сравнению с другими братьями, ты обретешь, и тогда сам будешь судить, что это такое, теперь дискуссия неуместна.
– Я не вижу ни малейшей попытки по-настоящему войти в мое положение.
Шри спокойно парировал:
– Храм тебя принял, это начало и конец, это все. Если ты хорошо вспомнишь, никто тебе ничего не обещал, никто ничем не обязан, ни от кого ты не вправе требовать даже самой малости. Главное ты уже постиг: Храм не соотносится с мировыми идеалами и не поощряет земных надежд. Первый удар и первое благословение от него ты уже получил. Начальный этап взросления особенно трудный, ты прошел его с достоинством.
– Я устал, – запротестовал молодой человек, – от своего мнимого достоинства, мертвящего дружелюбия братьев и убийственной притягательности нашего пристанища. Мне нужно на какой-то период самоустраниться и в тишине проанализировать навязчивые императивы моей воли.
Шри отреагировал без эмоций:
– Не могу заявить, что ты не прав. Ты сам должен решать, где тебе находиться и что делать.
Лицо молодого служителя еще больше потемнело.
– Шри, тебе надоело со мной общаться?
– Что я при нынешнем твоем настрое могу довести до твоего сведения?
– Хоть что-нибудь. Может статься, я долго буду вспоминать твои слова.
– Лучше, если ты будешь вспоминать безмолвие того яркого неба, в котором мы с тобой еще недавно купались.
Арри ощутил, что его обволакивают флюиды абсолютного отсутствия. И холод, межзвездных туманностей холод…
Впоследствии подобные темы не затрагивались, диалоги были короткими и вежливыми. Судно приближалось к берегу. Ступив на землю, Арри озабоченно спросил товарища:
– Как твое состояние?
– Похоже, что я на пути к выздоровлению.
Возвратившихся из чужбины омывала привычная погода, довольно жаркая, но не палящая, закивали верхушками знакомые растения, ветерок напевал исконно родные мотивы, а острые камни миролюбиво поблескивали и не пытались ранить ноги. Арри произнес, как бы обращаясь к себе самому:
– Никто с точностью не разложит на ингредиенты ту совокупность, что именуется отчизной. Ее преимущества недоказуемы, но очевидны…
Шри молчал. Постепенно надвигался и сгущался вечер. Друзья остановились заночевать у реки. Приятно было смыть с кожи дневной пот, напитаться свежестью. Вдали мерцали огни деревень, изредка доносились звуки, издаваемые домашними животными, атмосфера дышала теплом и спокойствием. У них были вода, хлеб, сушеная рыба и фрукты. Они достали из котомок одеяла и устроили постель. Ночную мглу разбавляла нежная ясность, река тихо шумела. Молодого служителя, напоенного поэзией лунных переливов, охватило мягкое томление.
– Позволь мне поговорить с тобой, Шри, хоть немного…
– Я слушаю тебя, – раздался хрипловатый ответ.
– Ты в порядке? – тревога жаром хлынула в вены Арри.
– Со мной все хорошо, – Шри несколько оживился. – Не волнуйся, я просто ослаб, ведь мы долго шли. Не забывай, я значительно старше тебя. Я слушаю, – повторил он.
– Меня доводят до изнеможения странные порывы, как будто что-то из души просится наружу, хотя я знаю, что внутренняя суть не эксплицируется. Крепнущему самостоянию словно не хватает какой-то элементарной помощи. А братья все больше и больше отдаляются.
– Не удаляются. Просто у каждого из нас – личное пространство. На первых порах мы помогаем новичкам, чтобы их не убило ошеломление. Когда период потрясения минует, они обретают почву под ногами и оказываются наедине с собственной участью, это нелегко выдержать. Я догадываюсь, какие вихри всколыхнули твою душу: смерть – это то, к чему ты бессознательно клонишься. Что я могу на это сказать? Нет таких доводов, чтобы убедить человека в том, хорошо это или плохо, стоит использовать право вето на жизнь или нет. В начальной фазе становления служителем еще овладевают подчас детские капризы и запальчивость. Хотя все мы в здешних узинах похожи на брошенных детей.
Незрелый слуга Верховного Бога ощутил удушливую волну, подступавшую к горлу.
– Мне стыдно, – прошептал он, – иногда я начинаю противиться просто из упрямства…
– И упрямство, и другие эмоции с какой-то периодичностью расшевеливают наше нутро; они подстегивают ленивый пульс, понуждают нас оглядеться вокруг и не окостенеть в нашем погруженном в ничто бытии.
– Ты прав, – вздохнул Арри, – пульс у служителей очень замедленный, и живут они, действительно, словно во что-то погруженные, может, и в ничто… из которого то и дело выступает нечто, услаждающее и ранящее меня. Похожим противоречивым воздействием обладают и твои многополюсные афоризмы и притчи. Как называется та тонкая нематериальная субстанция, что вопреки всему связывает нас? Или это иллюзия? Но какая отрадная иллюзия.
– Я давно преодолел мальчишечью строптивость, – сказал Шри, – и мне легко признаться, что ты мне дорог.
Арри повеселел.
– Знаю я цену твоей привязанности! – воскликнул он, пожав, однако, братскую руку. – Знаю слишком хорошо.
– Вот и замечательно, – заключил старший товарищ, отвечая на пожатие, – мы оба отлично понимаем, что взаимоотношения любого характера – эфемерны. И все же они неуклонно присутствуют. Эти парадоксы мы никогда не сумеем распутать и не будем пытаться... Тебе возжелалось получить свежую дозу моих неудобоваримых нескладиц и откровений?
– Очень, очень желаю.
– Я вновь разверну перед тобой чудные ментально-духовные панорамы моего народа, который влил в мои жилы негасимые квинтэссенции и который я покинул во имя… ну, ты знаешь чего. Так вот…
Древние легенды в устах Шри излучали живую силу, первобытные чары перемежались с отвлеченными спекуляциями, всеядная грусть – с примитивной мощью. Трудно было угадать отношение самого рассказчика к тому, что он излагал. Арри напрягался, вслушивался, благоговел и удивлялся. Какие обольстительные сети плел хитроумный скептик Шри! Как необычно звучат роскошные саги, снабженные жутковатой лирикой, в интерпретации адепта безликого Бога. Молодой человек не перебивал, не задавал вопросов и старался не двигаться. С какого-то момента ему стало мерещиться, что сквозь эти интенсивно расцвеченные и сомнительные предания начинает явно вырисовываться силуэт Храма. Вот он уже совсем потерял нить рассказа и, пораженный, наблюдает превращение синтаксиса в мелодию. Как изумительно мерцает голос брата, вздымающийся из глубинных кладовых, где в вечном сиянии заморожены несметные сокровища. Он должен обязательно ухватить этот голос, любым способом оставить его при себе. Щемящее давление распирало легкие, а руки стремились удержать неосязаемое, но томная тяжесть не давала им подняться, она же глушила эмоции. Слуга Верховного Бога засыпал.
Утром Арри очнулся первым. Такое случалось редко. Прохладный воздух несколько остудил головной жар, но гудящее возбуждение не спадало. Он непременно должен вспомнить, что ему поведал его бесподобнейший брат! Это было чрезвычайно важно. Его сверхслух уловил нечто сквозящее за границей рецепторов, мозг пронзали зажигательные импульсы, но память отказывалась четко восстанавливать пережитое. Общее впечатление было острым и ярким, однако ни одно конкретное слово или выражение в сознание не приходило. Было ли это сновидением? Как упросить Шри, чтобы он повторил хоть что-нибудь из ночной повести. Он, вероятнее всего, не согласится.
Служитель искупался в реке и разложил костер, вскипятил воду. Шри не вставал. «Он очень утомился», – подумалось Арри, но солнце уже было достаточно высоко, и он решил, что пора будить друга. Приблизившись, он сжал его руку и тут же отпустил, невольно отпрянув: рука была холодная. Арри отошел и оглядел товарища издали: как он не заметил раньше, что поза Шри была неестественна, безжизненна. Через несколько минут, с трудом ощущая себя самого, он подошел к умершему, повернул его на спину и, собрав мужество, закрыл отвердевшие веки. Неумолимая реальность ошпарила его, все нервы пронизал вакуум, из глаз выступили слезы и спокойно текли по щекам. В голове отчетливо прозвучала фраза покойника, на которую он тогда, на корабле, не обратил внимания: «Я не буду своим трупом». То, что лежало перед Арри, уже не было его братом, это была изношенная вещь, нет, даже не вещь, никакой предмет не содержит столько трагичной ненужности, как мертвое человеческое тело. Что есть теперь Шри? Как он есть? Служитель затрепетал, доисторический и всегда современный ужас протаранил грудь и отступил. Изнеможение было столь сильным, что нельзя было подвигнуться на какие-либо действия. К счастью, невдалеке на проселочной дороге показалась телега. Крестьяне откликнулись на зов путешественника, подъехали. Он объяснил, что его почивший спутник недавно изъявил желание быть похороненным там, где его настигнет смерть. «У меня еще остались деньги, – добавил он, – я отдам вам все. Я прошу вас помочь похоронить друга и довезти меня до столицы, потому что силы мои приравнялись к нулю».