Внезапная болезнь Сида вызвала грусть, пронизанную серебристым свечением, как в ранней юности. Арри думал о судьбе умиравшего друга, Кира, всех братьев и своей собственной, перемешивая ментальные категории с прихотливой вязью поэзии и волнами минусовой эйфории. Слагались бесформенные, пламенные воззвания к небу, но оно безучастно отторгает любые моления со скорбных низин, имея на это свое бесконечное право. Тонко и обреченно звенят струны одиноких путников на фоне громогласных лавин бездумного энтузиазма и надуманных нужд. Она рядом, социально-тривиальная хищность, постоянная угроза для саморазвития эго… Сид уже покинул эти рубежи, поспешил, вымолвив на прощание глубинные, трогательные слова. Как он чуял первородную вину кутающегося в туман плодородия, безграмотный землепашец! Как мучительно шел он к Храму и как поразительно быстро, освоив алфавит, оказался на вершине духовных исканий, облучился посвящением. Человек с такой душой и таким опытом любил его. За что? В добрый путь, Сид… Куда они впадают, дороги добра и зла? И что поджидает одолевших свои километры скитальцев?..
Лето постепенно сдавало позиции, ветры все явственнее насыщались колючими иглами, убирался урожай; и натруженная почва, и труженики готовились к отдохновению. Только неприкаянный адепт чужеродного Храма не был ни сеятелем злаков, ни пожинателем лавров и грезил о всепоглощающем бесплодии и галактических катарсисах.
Монотонно иссякающие полдни и полночи резко сбились с обычного ритма, когда до вступления Арри в орден осталось чуть больше трех месяцев. Разгоряченные мысли кандидата утопали в дымке осеннего воздуха. Нервная накаленность не была чрезмерной, он вряд ли всерьез сомневался в том, что его примут в уникальное содружество, ведь это его единственное место на планете. И все же по мере приближения к заветной дате беспокойство нарастало. Абстрактная тайна Храма отодвинулась на задний план, обострялись уколы конкретных опасений. Блистающая высота каким-то своим сегментом низринулась, ударилась о землю и растеклась тонкими змеящимися потоками жутковатого смога.
Приобрел ли он хоть какие-нибудь достоверные сведения о сакраментальной общине? Нет. Арри попытался подытожить накопленный опыт. Он знает в лицо и по имени всех служителей, они знают его. Бывая в святилище, он не обнаружил никакого распорядка дня и вообще никакого порядка. С ним не говорят о Боге, от него тщательно скрывают богослужение, если таковое совершается. То есть, несмотря на то, что он кандидат, в свою среду братья его пока не впустили, он еще за порогом обители. Да, служители перестали быть для него ипостасями высших субстанций, он наблюдал их непритязательный быт, лишенное живости общение и будничные занятия. Но какие неадекватные фразы – порой, какая запредельная пустота – из глаз. В народе утвердилось упорное мнение, что каждый вступающий в орден подвергается жестокому испытанию, что не все его выдерживают. Верится с трудом. Но с другой стороны – эти окаменевшие маски на лицах, эти непрерывно гибнущие миллионы пульсирующих композиций на бездонных стенах. Служители сами хоронят умерших братьев на внутреннем кладбище, и никому нет дела, отчего те умерли.
Арри почувствовал, что страх начинает мутить его рассудок и провоцировать нелепые выводы и озарения. Нельзя позволять темным инстинктам захлестывать волю, но все-таки в одном король-отец прав: он не имеет ни малейшего понятия о конгрегации, куда его с неистовством влечет невидимый проповедник. Может ли обмануть этот неотступный зов уводящего духа? Возможно ли преклонение перед святыней при сохранении личностной свободы? Таким сомнениям нет конца; слишком велик Храм, чтобы воспринимать его без трепета. Мятущийся кандидат думал и о том, кому он посвящен, о верховном и единственном Боге. Именно с ним, Вездесущим, связаны все упования будущего служителя, он уже ступил на вымощенную безальтернативностью стезю, а иные дороги – не для него. Он выдержит любое испытание, а если нет, то разве не подлежит он в любом случае высокому и таинственному закону возникновения и уничтожения?
Арри перебирал в памяти события последних трех лет. На первый взгляд, в его поведении не было ничего недостойного. Он мог бы упрекнуть себя в том, что пылко сосредоточивался на своем эго и мало думал о предстоящем обете, но сам Досточтимый не советовал ему интенсивно размышлять в этом направлении. Возможно, он больше дозволенного ленился, слишком инертно отдавал себя слабости. А может, он так и не достиг того, чего от него ожидали. Нельзя предугадать. Как они умудрялись сохранять за ним надзор, когда он, бывало, неделями не выходил за дворцовую ограду? Кто этим занимался и каким способом? Кандидат понимал: самое главное сейчас – не дать настырным и легковесным эмоциям увлечь себя, он старался много спать, как можно дольше.
Однажды поздним утром, часов около одиннадцати, бывшего принца, вопреки обыкновению, разбудил лакей и доложил, что явился служитель Храма и желает видеть его. Арри велел немедленно привести гостя. Его удивление не успело перерасти в волнение, когда раздался стук в дверь. Вошел Кир.
– Сожалею, что нарушил ваш сон, – проговорил он весело, без всякого сожаления.
Юноша смутился, не нашел подобающего ответа. В следующее мгновение он испугался: позволительно ли по уставу ордена так долго оставаться в постели? Тревога быстро согнала с лица потеки заспанности. Киру, по всей вероятности, поручили внезапно проверить, чем он занимается в своих апартаментах.
– Проснулись, вот и хорошо, – ровно переливались интонации невозмутимого библиотекаря. – Одевайтесь. Только спокойно, без паники. Мы идем в Храм.
– Сейчас? Немедленно? – Арри запнулся.
– Сегодня заканчивается испытательный срок и выносится решение по вашему вступлению в братство.
Молодой человек побледнел, внутри словно пробурилась скважина.
– Но, – пролепетал он, – ведь еще не прошли три года.
– Мы знаем, дорогой, что значит для кандидата последний месяц ожидания. Поэтому мы всегда его сокращаем.
– Но… я сегодня не готов.
– Как вы намеревались готовиться? – Кир снова повеселел и, немного погодя, серьезно и дружелюбно сказал:
– Вас ждут. Вы сами понимаете тщетность любых приготовлений, именно от них мы и стараемся избавить наших кандидатов. Отгоните страх. Ну, не буду же я декламировать всякие банальности.
Арри начал поспешно собираться. Минут через пятнадцать они вышли на улицу. Бесстрастный книговед ронял не к месту лаконичные шутки в отношении дворцовых слуг. Арри не обращал внимания. Столь неожиданно свалившееся известие подавило своей весомостью все эмоции. Только скованность в груди и неотчетливые импульсы в голове… Они подошли к рабочим помещениям предстоятеля.
– Входите, – вымолвил Кир, – я вам больше не нужен.
Кандидат слегка вздрогнул и заглянул ему в глаза. Всегда застопоренный взгляд Кира не выражал ничего нового. Библиотекарь, постучав, плавно открыл дверь и, когда Арри оказался по ту ее сторону, закрыл.
Досточтимый был в кабинете один, поднялся, подвел вошедшего к столу, где дымился стакан ароматной жидкости. Это был храмный целебный напиток. Он обладает поразительным свойством унимать напряжение, снабжает мускулы теплой бодростью. Через несколько минут Арри мог воспринимать ситуацию вполне адекватно, и лишь тогда предстоятель возвестил:
– С сегодняшнего дня, достойный друг, вы становитесь членом нашей маленькой, но выходящей за рамки любых величин ассоциации.
У принятого в служение ничего внутри не цепенело и не обрывалось, как в первый раз, когда ему объявили о зачислении в кандидаты. Тихо бурлила светлая радость, подспудно слагался гимн самоутверждения. Бесприютное существо обрело дом.
– Можно узнать, как вы оценили мое нравственное и ментальное состояние? Словом, я прошел по минимуму или по максимуму?
– А как вы сами считаете?
Арри несколько помрачнел.
– Нельзя сказать, что я собой доволен… Сужу, что мои действия или бездействие были терпимыми.
– Так и запротоколируем, – постановил глава ордена, – своенравный принц выдержал испытательный срок терпимо.
Он ничего не записывал, улыбнулся.
– Вам видней, юноша.
– О нет, мне крайне важно ваше мнение. У меня нет даже догадок, как должен развиваться кандидат. Это известно только вам, и вы три года наблюдали за мной.
– Каким образом наблюдали? – не понял предстоятель. – Неужели вам досаждал чей-либо нездоровый интерес?
– Нет! – вырвалось пылкое возражение. – Я получал только поддержку. Но ведь мои ежедневные поступки находились, по мере досягаемости, под надзором?
– До вашей повседневности никому не было дела. Не фантазируйте… Вам подчас казалось, что за вами следят?
Досточтимый сосредоточенно смотрел на него.
Арри смешался.
– Я не чувствовал этого никогда, но я думал, что в этот период все изъявления моей активности и пассивности подлежали строгому анализу.
– Годы ожидания трудны для кандидатов. Скажите, как неизбежные элементы будничного уклада могут характеризовать вас как личность?
– Никак…
– Зачем же надо контролировать вашу бытовую рутину? У нас было достаточно оснований убедиться, что вы – на том духовном уровне, который полностью обусловливает внешнее поведение. Чтобы выявить потенциальную принадлежность человека к нашему братству, хватает порой получасовой беседы, так как почти с каждой фразой индивид выдыхает всего себя. Тайное хождение по пятам друг у друга – это из области политики.
– Верно, – прошептал молодой счастливец.
– Мы приветствуем вас, Арри. Вы уже часть нашего, не буду говорить, что гармоничного, целого. Ваше место пустовало, теперь оно занято.
– Но… разве мне не предстоит еще испытание?
– Я вас снова плохо понимаю. Никаких дальнейших испытаний у нас не бывает. Я могу лишь дать совет: на первых порах вам лучше не отлучаться надолго из Храма, но, повторяю, это только совет, и вы можете им пренебречь, если сочтете нужным.
– Неужели служители вправе без позволения покидать обитель?!
– Почему нет? – слегка приподняв брови, вопросом ответил Досточтимый. – Иногда братья надевают гражданскую одежду и выходят в город; их, как правило, не узнают, хотя они никогда не прячут лица. Некоторые на какой-то срок уезжают на родину или еще куда-нибудь, по веским или пустяковым причинам, или просто по желанию.
– А говорят, что в ордене не допускается ничего иного, кроме беспрекословного повиновения, – не выдержал изумленный новичок.
– Арри, – мягко, без досады возразил предстоятель, – я очень хорошо понимаю состояние кандидата: это болезненное напряжение ума и повышенная впечатлительность, и как следствие – нервозный, преувеличенный страх. Вы уже прошли этот сложный этап, и выкиньте из головы россказни о храмных обычаях, плутающие по всем закоулкам городов и весей, это элементы бездарных земных мелодрам и гротесков.
– Конечно, я был убежден, что распространяемые слухи – нелепы, но все-таки… должна же быть какая-то дисциплина.
– Нашу конгрегацию скрепляет вездесущее и всесильное волеизъявление. На этом фоне выглядел бы смешным любой устав с его параграфами, пунктами и подпунктами. Той дисциплины, которую вы имеете в виду, запрещающей вам те или иные действия, нет.
Арри растерялся.
– Совсем нет?
– Совсем. Брожение вашего ума на данной стадии не удивительно. Вскоре все изменится, мысли раскрепостятся, но и в настоящий момент, брат, вы в состоянии увидеть истинное положение вещей. Загляните вглубь своей натуры. Боитесь ли вы за самого себя во внешней обстановке? Требуются ли вам какие-нибудь ограничения в виде приказов или распоряжений, чтобы достойно соблюсти статус избранника нашей святыни?
– Нет, – немного подумав, уверенно заявил своевольный принц. – Ни в каких запретах я не нуждаюсь, у меня нет ни малейшей тяги к мирским соблазнам. Более того, все, что за стенами святилища, для меня просто не реально… Кажется, я осознал, только так и должно быть… Запреты всегда нарушаются, а Храм потому и незыблем, что его адептам нарушать нечего, так как служение Богу – единственно возможная для них активность в ареале трех измерений.
Глаза юноши блестели. Предстоятель тихо улыбнулся.
– Толику распорядка вы все-таки получите, – сказал он, – вникайте внимательно. Отныне вы член ордена наравне с другими, вам дозволено участвовать во всем и иметь собственную позицию. За исключением одного: в течение приблизительно трех-четырех лет вам не рекомендуется заводить с кем-либо беседу о сущности Храма и о сущности Бога.
В первый момент рассудок Арри будто окаменел, однако содержание произнесенного дошло до него быстро и ошеломило. Он помрачнел и молчал.
– Я знаю, что огорчил вас, – спокойно констатировал Досточтимый. – Теперь это обсуждать бесполезно, понимание должно созреть и наступить в соответствующий момент. Через несколько минут придет слуга, чтобы проводить вас в вашу комнату. Вам нужно зайти домой?
– Пожалуй… нет. Отец сейчас в отъезде, я ему потом сообщу.
– Хорошо. Вечером вас посетит куратор или наставник, как вам больше нравится. По мере надобности он будет вам помогать; я полагаю, у вас возникнет много вопросов. Однако повторяю, вы в обители вполне самостоятельная личность, и название куратор – условное, скорее это приятель. Если вы посчитаете, что обойдетесь без него, он не будет претендовать на вашу дружбу.
Волна теплого ветра колыхнула шторы и ворвалась в помещение, стайка душистых лепестков, покружив, рассеялась по полу и мебели.
Предстоятель закрыл окно, подошел к напрягшемуся неофиту и положил ему руку на плечо.
– Волшебные врата распахнулись, мой мальчик, – произнес он изменившимся тоном, – вы оказались в том сияющем царстве, о котором грезили с детства, и уже натолкнулись на одну из его темнеющих граней.
Служитель встрепенулся и замер: терпеливый, немного усталый собеседник исчез. Перед ним во всем блеске непостижимости стоял Досточтимый, предстоятель Храма отвергнутого всем миром Бога, Храма, не коррелирующего ни с токами современной насущности, ни с истоками вековой религиозности. И только сейчас исключительность переживаемого момента чуть не парализовала Арри. Он смог лишь слабо улыбнуться. Досточтимый взял его за локоть и подвел к двери. В коридоре ждал слуга.
Новичка привели в его комнату. Он огляделся. Помещение было довольно просторным. Из меблировки – только стол и стулья, кровать, пустые шкафы. Он с удовольствием растянулся на постели и хотел забыться и отдохнуть, однако, несмотря на утомление, сон не приходил. Накатывали волны тихого ликования, свершившееся казалось невероятным. Он – служитель, Храм – его дом, его вечное пристанище! Он, тот же самый и уже преображенный, припал к алтарю Верховного Бога. Арри подумалось, что ближайшие годы будут для него нелегкими, ведь самое главное запрещено ему обсуждать в этот период, все остальное – можно. Но сколько его имеется, этого остального?.. Что-то должно произойти, у него тоже появятся мертвенные отблески во взоре, как у всех служителей. Жутковатый холодок пробежал по телу, и он тихо застонал, затем усилием воли направил внимание в другое русло. Надо пока ознакомиться с житейским укладом содружества. Свободу членов ордена, ничем фактически не ограниченную, он принимал теперь как должное и понял, что бессознательно знал об этом всегда, только страх мешал ему прежде разумно соображать; все должно быть так, как есть, иначе невозможно, иначе Храм не был бы собой. Он адаптируется, приноровится к изменившемуся ходу часов и минут, а к смыслу и средоточию этой твердыни ведет долгий путь постижения…
Служитель принудил себя угомониться, отвлечься от рефлексий и написать сообщение отцу. Арри задумался… Дворец никогда не воспринимался им как родное гнездо, а сейчас и формальные связи оборвались, и все же туда надо отправить письмо, иначе его будут разыскивать, ведь кандидатский срок еще не истек. Надо известить о событии короля-отца. Отец – какое странное понятие! Но сыновья и дочери во всех домах убеждены, что они дети своих родителей. И вот он, не признающий этих отношений, тоже пишет: «Дорогой отец…» Изложив обстоятельства, окрыленный юноша решил убедить монарха и его свиту, а заодно и все население планеты в абсурдности наветов на Храм, однако длинноватый и тщательно скорректированный текст в конечном счете не удовлетворил его. Арри поник и подумал, что совсем не важно, какие нелепицы разносятся об обители в тех сферах, где толки – всегда кривотолки и всё заведомо без толку. В итоге он написал лишь один абзац о своем принятии в орден и неожиданно для себя добавил несколько благодарственных и прощальных фраз. Он не захотел посылать слугу, сам отнес записку в жилые апартаменты отца и несколько часов до изнеможения бродил по саду. Вернувшись в свою комнату, он наконец крепко уснул.
Пробудился он, когда уже начало смеркаться, и едва успел оглядеться, вспомнить, что произошло и где он находится, как в дверь постучали. Это был слуга с ужином на подносе. Переполненный впечатлениями молодой человек впервые за весь день ощутил, что голоден, и поел с удовольствием. Немного спустя снова раздался стук в дверь. На этот раз появился служитель. Радушно поздравив новоявленного товарища, он отрекомендовался:
– Вы уже знаете, что меня зовут Леон, моя комната – в соседнем коридоре. Я назначен вашим, так сказать, куратором.
Арри с любопытством оглядел вошедшего, подавляя нестройные душевные колебания. Мгновенно оценив состояние неофита, гость мягко улыбнулся и вымолвил неподражаемым голосом, присущим лишь адептам единого Бога:
– Дорогой брат, я хочу повторить то, что вам, по всей вероятности, уже сказал Досточтимый: вы не должны воспринимать меня как ментора или необходимого проводника по тому пути, что предначертан только вам. Это действительно не так, мы будем контактировать лишь в том случае, если я вам окажусь полезным. А теперь я могу удалиться и, если вы того пожелаете, никогда не нарушу вашу территорию. У нас достаточно пространства, чтобы сосуществовать, не задевая друг друга.
– Нет-нет, – быстро выговорил Арри, – пожалуйста, проходите.
Леону было на вид чуть больше сорока. Высокое, гибкое, пружинистое тело гимнаста, крепкие мускулистые руки, однако весь облик в целом пронизан достойной деликатностью. Куратор понравился новичку, даже очень понравился, и поэтому после обмена вежливостями юноша выплеснул то, что камнем лежало на сердце:
– Леон, мне года три запрещено беседовать о Боге.
– Ну, – вскинул брови Леон, – и вы не довольны?
– Чем же я должен быть доволен?!
– Тем, что срок этот обычно составляет лет пять.
Арри удивился и смешался. Получается, что его снова отличили, а он без причины обиделся.
– Все определится ходом неминуемых событий, – мерно декларировал Леон. – А сейчас у нас на первом плане докучная проза жизни. Начнем с вашей комнаты. Она почти пустая. Рядом с библиотекой находится что-то вроде хранилища или музея, вы можете взять оттуда скульптуры, картины или иные вещи, которыми захотите облагородить свое жилище. В библиотеке выдаются книги на длительное пользование. Все помещения убирает прислуга. Должен заметить, слуги у нас – добропорядочные люди. На ночь никто, кроме привратников, не остается. Вы уже знаете, где наша столовая. В десять у нас завтрак, в два – обед и в семь – ужин. Если аппетит разыграется в промежутке, заходите туда в любое время. Когда не будет охоты идти в столовую, слуга принесет еду в комнату.
– А кто готовит восхитительный напиток, которым меня не раз угощали?
– Этого мы слугам не поручаем. Необходимо правильно собрать и высушить травы, точно соблюдать пропорции, очистка воды – трехступенчатая; я научу вас потом, если пожелаете. Да, возможно, наша еда покажется вам скромной, но она достаточно разнообразна, мы довольны и эту тему никогда не обсуждаем. Если вам все же захочется чего-нибудь особенного, то попросите повара приготовить. Умывальные комнаты и баню я покажу.
– Во сколько вы обычно встаете? – спросил Арри.
– Кому как заблагорассудится. Бывают случаи, когда нужно подняться в определенный час, но редко. Предстоятелю мы говорим «Досточтимый» и «вы», а все служители между собой «на ты» и называют друг друга по имени. Если вы не против, мы с вами подчинимся общему правилу.
– Конечно, не против. А какие у меня теперь будут обязанности?
Леон несколько помедлил.
– Ну, в общем… почти никаких. Я объясню тебе. У нас составлен график дежурства в Храме, каждый день там должны находиться минимум три человека, ведь наша святыня открыта для всех. Однако так само собой происходит, что в Храме всегда присутствуют несколько братьев, пришедших туда по своей воле, так что дежурство получается формальным. Но лучше все же, чтобы каждый помнил свой день и в случае невозможности прийти предупреждал. Ты был завсегдатаем святилища и видел, что делают братья. Если люди к ним не обращаются, они заняты собой. Нередко им приходится вступать в различные беседы. Если ты считаешь себя уже способным быть выразителем невыражаемой тайны Храма, тебя включат в список.
Арри задумался. Темный блеск колебнулся в глазах.
– Это уловка, Леон, – сказал он с горечью. – Ты прекрасно знаешь, что я не такой как вы, что чего-то еще не совершилось, что я многого не понимаю. Как я могу выступать от имени Храма? Ты уверен, что я откажусь, и только поэтому предложил включить меня в ваш график… а если бы я согласился, кто-нибудь наблюдал бы за мной, предотвращая мои самостоятельные действия.
Леон легко дотронулся до плеча строптивого юноши.
– Дорогой, – произнес он, никак не окрашивая свой голос, – ты должен доверять нам. Делать предложение в расчете на то, что человек откажется, поверь, это не в нашей традиции. Мы не сомневаемся, что тебе хватит такта, интуиции, словом – всего, чтобы повести себя правильно в любой ситуации. Ты сам в состоянии определить, когда тебе понадобятся наши советы.
Оба помолчали. Новичок осознал, что он качается на волнах аффектов, что нужно гораздо внимательнее прислушиваться и к братьям, и к самому себе.
– Леон, мне вспомнилось вот что. В отрочестве мне иногда казалось, что служители поступают жестоко по отношению к прихожанам.
– У нас нет прихожан, – мягко возразил куратор.
– Да, – с готовностью признал Арри, – это просто посетители. Меня иногда раздражала неприступность обители, ведь ни знаменитые весенние доклады слуг Верховного Бога, ни личные беседы не имеют воздействия, они никого не трогают по-настоящему. Бывало, поддавшись нахлынувшей сентиментальности, я принимался жалеть весь мир и самого себя. Позже я уразумел, что всякое снисхождение должно быть исключено, что неколебимая мощь Храма зиждется именно на том, что он в любой момент абсолютно верен себе.
– У тебя изначально безошибочное чутье. Это сила, которая будет корректировать все твои скоротечные кризисы и шатания. Ты прав, безусловное равенство себе – это одно из непременных условий нашего существования. Кроме того, Храм не может изъясняться на светском языке еще и потому, что он этим языком не владеет. Впрочем, ты категорически убежден, что наши речи не имеют никакого воздействия? Возможно, и не имеют. Но я не знаю.
– Ты хорошо заметил, Леон. Конечно, я не могу быть уверен, я тоже не знаю. Но мне и не позволено сейчас рассуждать о таких субстанциях, давай перейдем к более приземленной конкретике. Ты говоришь, что у вас почти нет обязанностей, однако вы готовите публичные выступления, пусть и раз в году, принимаете новых кандидатов, дежурите в святилище, твоя задача теперь – опекать меня. Жизнь как-то движется, детали быта перекатываются в опустошенной абстрактности. Мне тоже нужно войти в этот поток.
– Мы все и в потоке, и как бы вне его. Я сам вызвался… ну, опекать тебя, если тебе так нравится этот глагол. Но заявляю еще раз, ты можешь отказаться от этой заботы, можешь выбрать другого служителя, можешь никого не выбирать.
– А если тот, кого бы я предпочел, не согласится?
Леон встал и походил по комнате, остановился у окна, отдернул занавеску. В небе сияла полная луна. Он жестом подозвал к себе возбужденного товарища.
– Смотри, – прошептал он, когда Арри приблизился.
Лунные струи обрызгивали фантастичное сооружение, многоцветные шевелящиеся сгустки громоздились в океане мрачно-серой дымки. Окна уподобились зеркалам и словно отражали синеватые факелы из примыкавшего зазеркалья. На луну наползала туча. По стенам промчались колесницы бессчетных богов и упали в преисподнюю, темные птицы уронили свои крылья и растаяли. Вновь проступившие из-за облака лунные спицы принялись разрисовывать гибкие поверхности с нуля под неусыпным наблюдением сил, которые все сводят к нулю. Ледяной вакуум внезапно коснулся рассудка Арри, скользнул по его нервам, ошпарил кристальной чистотой и ушел вглубь иллюзорного зева под куполом…
Леон с отрешенным видом стоял в стороне, потом взял обмякшего строптивца за руку и усадил на прежнее место.
– Я думаю, ты понял, имеет ли большое значение то, кто из братьев будет с тобой общаться и по какому поводу. Все сомнения и упования адресуй Храму. Я могу тебе кое-что поведать лишь относительно наших внутренних устоев. Почему, например, Кир – библиотекарь? Он самый страстный из нас книгочей, библиотека – его любимое место. Антуан взялся сушить травы, специально куда-то выезжает за ними, он, кажется, бывший растениевод. А в целом нельзя определить, почему свободные, непринужденные действия в обители так гармонично компонуются и создают видимость строгого режима...
– Леон, я очень благодарен тебе за внимание. Со мной тяжело. Я неуступчивый и, наверно… нездоровый.
– Главное – не влюбляться в свое нездоровье, – улыбнулся Леон.
– И что же тут смешного? – спросил ничуть не задетый Арри.
– То, что мы все больны болезнью, которая называется «жизнь под солнцем». Предпочитаешь плакать?
– Нет, – Арри тоже улыбнулся и неожиданно для себя продекламировал мнение отца, – вы, слуги Верховного Бога, не умеете по-настоящему ни плакать, ни смеяться. Вы словно заморожены, а ваша вежливость никого не обманывает.
– Упрямый юноша, мы и не собираемся никого обманывать. И что значит «вы не умеете»? Если уж на то пошло, то это мы не умеем. Ты уже один из нас.
– Да… я как будто в водоворотах хаоса. И не понимаю, почему из меня вырываются покореженные словесные конструкции, когда внутри бушует безмерное счастье. Видимо, так бывает.
– Так бывает, дорогой. Уже поздно, Морфей настойчиво зазывает в свои эмпиреи. Если хочешь, я зайду за тобой утром, мы вместе пойдем завтракать.
– Непременно заходи, – пригласил Арри.